Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А ведь дело-то серьезное»,— подумала она и толкнула пятками лошадь, чтобы догнать Сонъи. Чжонку взлетел в седло и поехал за женщинами. У дома юноша спрыгнул на землю, распахнул ворота. Выбежал Анпё и подхватил под уздцы лошадь Елень. Хозяйка только собралась спешиться, как к ней подошел Чжонку и протянул руки, предлагая свою помощь. Женщина глянула на него сверху-вниз, привстала в стременах и самостоятельно спешилась. Юноша вынужден был отступить. Елень вздохнула и посмотрела на дочь, сидящей в седле, повесив нос и не поднимая на мать глаз. Женщина оправила юбки и прошла на двор. Чжонку подбежал к Сонъи, протянул руки, и девушка легко соскользнула к нему в руки.
— Матушка узнала, — быстро шепнула она.
— Не бойся, Сонъи. Я все равно не отступлюсь от тебя. Веришь?
Девочка посмотрела ему в глаза, лучившиеся лаской и любовью, почувствовала твердость руки и несмело улыбнулась.
«Может, обойдется?»— подумала она.
Не обошлось. Елень поджидала их во внутреннем дворе, недобро поглядывая. Парочка струхнула. Сонъи попробовала вытащить пальцы их горячей ладони Чжонку, но тот лишь крепче их сжал. Мать смерила подростков взглядом.
— Зайдите ко мне! — потребовала она и прошла в свои покои.
Она прошла к ширме и села на тюфяк. Сонъи и Чжонку остались стоять. Женщина смерила их глазами, и сердце защипало. Она вдохнула полной грудью, чтоб сказать, как вдруг юноша упал перед ней на колени и поклонился до пола.
— Матушка! Матушка, не ругайте Сонъи! — горячо заговорил он.
— Матушка?[2]Чжонку! — вспылила Елень.
— Да, матушка. Я люблю Сонъи…
— Чжонку!
— И этого не изменить.
Елень не спускала с молодых искрящихся зеленых глаз. В душе разливалась тяжесть.
— Вы что? Не понимаете?
— Я знаю, что мы не можем…
— Вот именно! Не можете! Это невозможно. В глазах всего белого света я наложница твоего отца, а значит, она твоя сестра!
Чжонку поднял на нее глубокие омуты, отражавшие спокойствие и уверенность.
— Но вы никогда ею не были.
Госпожа в то же мгновение залилась густой краской.
— Откуда…, — но договорить она не смогла.
Юноша развернул плечи и улыбнулся. У Елень всколыхнулось сердце: до чего же сейчас он походил на Соджуна!
— Мой отец очень любит вас. Он любит вас всю свою жизнь! Неужели… неужели он бы допустил, чтобы вы жили в бесчестье?
Щеки пылали, сердце трепетало в груди, и душа волновалась. Мальчик… мальчик семнадцати лет говорил ей о чести женщины, говорил о любви настоящего мужчины. Говорил и верил в то, что говорил. И Елень в бессилии опустила руки.
«Здесь нет выхода. Здесь нет обратного пути. Это путь в никуда. Если только… если только…»,— но это «только» было таким пугающим, что сердце сжималось.
— Сонъи, — позвала Елень.
Дочь подняла глаза, а потом подобралась ближе к Чжонку, да так и осталась сидеть. На душе женщины стало тоскливо.
— Дочь, — обреченно проговорила она.
— Я… я люблю Чжонку, — прошептала девочка еле слышно.
Елень смотрела на влюбленных детей, и душа замирала. Как же так получилось, что они влюбились в друг друга?
«О, судьба! Как же ты жестока!»— мелькнуло в голове. Елень смотрела на детей, вновь держащихся за руки, и видела твердость в их решении, в их взглядах, обращенных друг на друга, и ей нечего было сказать. Все, что бы она ни сказала, все это не имеет для них значения. Совсем. Они-то уже все решили.
[1]Агасси́ (агащи́) – молодая госпожа. В Корее словом «госпожа» обращаются только к женщинам зрелого возраста. К девушкам – агасси́.
[2] Матушкой раньше называли мать, тёщу, свекровь. Сейчас – только тёщу и свекровь.
Глава тридцать четвертая.
И чем бы все закончилось, неизвестно, но тут с улицы раздался крик Анпё:
— Госпожа! Госпожа!
Елень поднялась и поспешила во двор, дети — за ней.
Рядом с Анпё стоял раб из дома старого министра. Елень взялась нетвердой рукой за опорный столбик на террасе: на душе стало нехорошо.
— Старый господин… старый господин умер, — проговорил Анпё.
Сердце забилось чаще, и женщина прижала руку к груди. Чжонку, пораженный новостью, оглянулся и бросился к ней.
— Госпожа!
— Матушка!
Дети, испугавшись, смотрели на побледневшую мать, а та потихоньку приходила в себя. Взгляд прояснился, мысли пришли в порядок. Она провела ладонью по лицу Чжонку.
— Беги, Чжонку! Беги к отцу. Он ждет тебя. Анпё! Я видела у господина костюм скорбящего, приготовь, — распорядилась она и пошла хлопотать.
Чжонку с Сонъи остались стоять на крыльце. Девочка смотрела на профиль своего любимого, но тот даже после услышанного оставался спокоен, будто и не его дед умер.
— Чжонку, — тихо позвала Сонъи.
Юноша оглянулся. Собственные ощущения были странными. Услышав о смерти деда, он должен расстроиться, даже плакать, но что-то сидящее в глубине души не давало волю эмоциям. Нет, конечно же, он уважал деда, даже любил. Вот только минувшие два года словно расставили все по местам. И память подсовывала те события, от которых заходилось сердце, и в которых отчасти был виновен дед. Вспомнил госпожу, висевшую посреди конюшни; вспомнил старую няню, так жестоко обиженную хозяином; вспомнил удар палкой, предназначенный ему, но полученный госпожой; вспомнил перепуганные глаза Сонъи, когда та увидела слуг из Бёнгвана, вспомнил, и тепла к деду в сердце не осталось.
«Наверно, это неправильно. Наверно, это плохо. И отцу это может не понравиться, но…»,— мелькнуло в голове. Юноша перевел взгляд на Сонъи, стоящую рядом с ним, почувствовал, как шевельнулись пальцы в его ладони, сжал их и встретился глазами с девушкой.
— Иди, — только и сказала она. Чжонку кивнул и поспешил за госпожой.
Его комплект скорбящего не подошел. С момента похорон няни юноша вырос и раздался в плечах. Елень, глядя на взрослого ребенка, качала головой.
— Я схожу
