Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

Женщина смотрела на него совершенно трезвыми глазами, и было в них что-то такое, отчего стенала душа капитана. Он вновь наклонился и поцеловал веки любимой, коснулся сладостных губ, которые ответили трепетно и нежно, и вновь отстранился.

— И ты… ты сейчас уйдешь? — едва слышно спросила Елень.

Соджун улыбнулся.

— Нет, если ты хочешь…

— Хочу. Хочу, чтобы ты остался.

Капитан нашарил одеяло, Елень приподнялась, посмотрела на то, с какой твердой уверенностью Соджун готовит постель, словно говоря, что пора спать, и затушила свечу. Комната погрузилась во мрак. Соджун лег на тюфяк, а Елень вдруг стало неловко, и чтобы скрыть от мужчины это чувство, она все проверяла, удобно ли ему, а он, глядя на ее действия, терзался:

«А может, она не пьяна? Может, она сама… сама влюблена в меня? Если так… Если так значит не оттолкнет и в другой день, но тогда уж точно не о чем будет жалеть»,— и с этой мыслью Соджун уснул, а в его руках спала любовь всей его жизни.

Утром он проснулся задолго до рассвета. Ссадины ныли, и спать расхотелось. Капитан поднялся, стал потихоньку выбираться из комнаты и тут споткнулся о кувшин. Соджун поднял его. Он был довольно тяжелым, хоть и неполным. Рукой капитан нашарил второй и приподнял. Этот был тяжелее. Гораздо тяжелее. То есть… Мужчина оглянулся на ложе, где спала Елень. Он почти не видел ее, но сердце трепетало.

«Она едва пригубила. Может, чашка. Вряд ли две. А это значит, что она сама… Сама! Она прониклась ко мне! Она… Она меня любит!»— и сердце омыло нежностью и трепетом.

И в этот самый счастливый момент жизни капитан даже предположить не мог, что с этого дня его жизнь кардинально изменится. Вот только перемены эти не принесут ни радости, ни мира.

[1] На главные ворота вывешивали фонарик с надписью «кынчжо» (скорбь) и бумагу с надписью «кичжун» (траур)

[2]У Анпё беременная жена. Людям, в чьих семьях ожидалось прибавление, в дом с покойным не входили.

[3]Похоронный обряд в Корее – древний ритуал, к котором очень много нюансов и особенностей, чуждых для западного человека.

[4] Блузка или жакет, основной элемент ханбока, корейского национального наряда, как мужской, так и женской его разновидности. Чогори закрывает руки и верхнюю часть тела.

Глава тридцать пятая.

Челядь старого политика не зря переживала: Соджуну из наследства ничего не досталось. Сестры отца долго и скрупулезно делили имущество. Единственным, что забрал капитан, были лошади. Лошадей этих он покупал сам, сам следил за ними. Зная, что может столкнуться с агрессией со стороны родственников, за своей долей он пришел опоясанным мечом. Одна из теток уж решила «грудью лечь, но не допустить», так капитан медленно положил тяжелую длань на рукоять и чуть выдвинул клинок. Тетке тут же разонравились лошади. Соджун зашел в конюшню, отвязал прекрасных скакунов, да и увел со двора. Большее его не волновало. Уж как там разделили тетки имущество, он не знал, только поместье было продано. Над воротами сменили родовую печать. Но на этом жадные женщины не успокоились.

Пришел как-то во двор капитана странный дядечка с футлярчиком для бумаг и коробкой с чернильницей. Развернул бумаги, объяснил суть дела. Дескать, родственники желают получить свою долю наследства от… поместья бывшего чиновника, а ныне предателя Пак Шиу. Все знают, что пожаловано это поместье было старому министру, а тот сгоряча — не иначе — переписал его на сына. Да вот только сын ушел из семьи, а коли ушел, то и наследство ему никакого не причитается.

Делец говорил и говорил, и на Соджуна, перебирая свои бумажки, не смотрел, а зря. Глаза капитана сузились, и на счастье дельцу, Соджун не был вооружен, а то не сносить бы ему головы. Елень, находясь поблизости, все поняла и быстренько спровадила посланника. Тот пятился и что-то мычал. Елень быстро закрыла за ним ворота, а потом посмотрела на капитана. Тот едва дышал от бешенства.

— Господин, успокойтесь. Он же не со своих слов говорит, — сказала она.

Капитан кивнул и вошел в дом. Елень уж решила, что он успокоился, но не тут было. Соджун оделся, взял меч и пошел седлать коня. Елень он соврал. Капитан еще не договорил, но женщина поняла: врет. Вот сейчас он оружный[1] поедет и нашинкует этим самым мечом всю гостиницу, где остановились вредные тетки. Едва конь Соджуна ступил за порог, Елень выехала следом. Знала, что капитан не в том состоянии, чтобы оглядываться. Так и получилось.

Из-за снега, ставшего кашей под ногами, ехали медленно. Поплутав по улицам города, наконец выехали к гостинице, где остановились тетки. Соджун спешился и только собрался зайти в дом, как его руки коснулась до боли знакомая ладошка. Мужчина поднял глаза, и те сузились нехорошо и тревожно.

— Что ты здесь…

— Могу спросить об этом же! — тихо перебила Елень. — Приехал покарать этих старух?

— Не слышала, что они говорили?

— Слышала! И что? Им все равно не на что надеяться в этом. Этот дом… ты его получил…

— Как трофей.

Елень вспылила:

— Но ты не просил об этом! Ты даже не хотел этого и отказался бы, если бы мог!

Соджун вдруг остыл. Он смотрел на любимую, которая стояла и загораживала собой проход в гостиницу: и захочешь не обойдешь! Ей-то каково в этой ситуации? В конце концов, в том доме родились Сонъи и Хванге.

— Они могут желать, чего угодно, но мы не всегда получаем, что хотим. И потом, Соджун, они не смогут оспорить подарок принца Суяна. Во дворец побегут?

И тут в таверне раздались высокие голоса, двери распахнулись, и на Соджуна с Елень вышли женщины в дорогих шелковых одеждах. Капитан так и застонал про себя: тетки. Елень, признав их, поклонилась. Соджун тоже вынужден был склонить голову.

— О! Он и сам сюда заявился! И эта, бесстыжая!

— Слыхали мы, что это поместье твоего предателя-мужа!

— Поэтому и прискакала! И как не стыдно в люди-то выходить?

— Стыда нет, потому и выходит!

— Все равно наследства тебе не