Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

в лавку церемониала, куплю новый. А ты пока возьми отцовский костюм. Спроси, не надо ли чего? Я приду, но позже. Анпё, возьми корзину! Сонъи, присмотри за Гаыль.

Госпожа уже собралась уходить, но взгляд скользнул по рабу из дома старого министра.

— У тебя другие распоряжения есть? — спросила она. Тот убедил ее, что других поручений нет. — Тогда пойдешь с нами. На телеге сейчас по рынку не проехать из-за вчерашнего бурана, поможешь Анпё.

Слуга восторга не выказал, но согласился. А что еще оставалось подневольному человеку?

По рынку они ходили долго. Весть о смерти министра сюда еще не добралась. Купив все необходимое, Елень завернула в лавку церемониала, приобрела костюм для Чжонку, заказала таблички, траурный фонарик и бумагу на ворота[1]. Хозяин лавки быстро смекнул, в чем дело, попытался расспросить, да куда там?! Елень смерила его жестким взглядом и рассчиталась.

— Сразу идем в дом министра, — сказала она слугам, как только они вышли с рынка.

Смеркалось. Снег, наметенный за вчерашний день и подтаявший за сегодня, превратился в наст. Пришлось идти медленно, да смотреть только под ноги. Уже в глубоких сумерках они подошли к дому министра.

Соджун встретил Елень во дворе. Она что-то говорила, объясняла ему, но капитан не слушал. Он видел ее и понимал, что рад видеть, что скучал, что, как только приедут сестры отца, Елень не сможет вот так просто войти во двор. С завтрашнего дня придется поститься и слушать то, что говорят тетки. И все речи, произнесенные ими, будут отравлять сознание и душу. Эти женщины напомнят ему все: и что поступил на военную службу, а не на чиновника, и что уехал от отца после смерти жены, и что опозорил его, уйдя из дома ради рабыни.

Но самым страшным было то, что отец не простил. Не простил. Это угнетало.

Он вдруг очнулся, приоткрыл глаза. Соджун наклонился над стариком, взял за руку, позвал. Отец остановил взгляд на сыне, и губы скривились презрением, и немощная сухая рука, уже не слушавшаяся своего господина, шевельнулась в ладони Соджуна, а потом, собравшись с последними силами, политик смог-таки ее вытащить. И расслабился, успокоился, будто сделал трудную, тяжелую работу. Прикрыл глаза и умер.

— Дома… все хорошо? — капитан вдруг перебил Елень.

Женщина вздохнула и посмотрела на него. Он выглядел измученным. Даже после месяца в полях он не выглядел таким уставшим.

— Примите наши соболезнования, господин, — ответила она.

Соджун кивнул.

— Ступайте домой, к детям. За нас с Чжонку не переживайте. Завтра приедут мои тетки из провинции, они будут здесь распоряжаться.

Елень шагнула к нему, но он чуть поклонился и ушел в дом. Плечи опущены, голова понуро свесилась на грудь. Госпожа шагнула следом, но остановилась. Все слова, которыми обычно утешали скорбящих на похоронах, не облегчали тяжесть души и печаль сердца. Страшно терять родителей. Страшно терять близких.

Елень уже собралась уходить, как из дома выскочила Микён. В руках у нее была огромная и, судя по всему, тяжелая шкатулка. Она быстро подошла к Елень, поклонилась.

— Мне молодой господин сказал, чтобы я пошла с вами, — сказала она и, кивнув на Анпё, добавила: — а он поможет. Ему ведь все равно нельзя заходить в дом[2].

Чжонку вынес из дома какие-то кули, каягым. Микён глянула на свои вещи, а потом перевела взгляд на госпожу. Елень понимала, что участь наложницы из кисэн после смерти хозяина, незавидна. Если тетки капитана действительно такие суровые, то, скорее всего, Микён просто выставят из дома в чем есть: что-то забрать не получится, Соджун же помнил о своем обещании.

— Я побуду у вас несколько дней, пока господин не подыщет мне новое место.

Елень улыбнулась. Если бы не Микён, то неизвестно, как бы все сложилось в тот день, когда пришли слуги из Бёнгвана…

— Пойдем, Микён. Эй, вы! Запрягите телегу!

Вечером, когда за столами собралась вся семья, Елень окинула сидящих взглядом и улыбнулась. Старик Сэчан поправился, окреп, он даже помолодел на вид. Его внучок заметно подрос. Микён облачилась в более скромное платье, сняла накладные косы и выглядела как обычная женщина. Этих троих прибило к берегу дома капитана в недобрый час. Соджун найдет для Микён место, и она покинет поместье. Дед с внуком успели стать родными. Сэчан даже перестал морщиться, глядя на тренировки молодых господ. Но как же в этой комнате сейчас не хватало капитана! Елень вздохнула.

Похороны состоялись, как и положено, то есть спустя девять дней после смерти[3]. И все это время Соджун находился рядом с тетками. Две сварливые женщины плакали у накрытого тела, а потом спокойно ели и рассказывали друг другу о своей жизни, хвалились сыновьями. Капитан старался не попадаться лишний раз им на глаза. Они даже с Чжонку разговаривали через губу, видя в нем продолжение его скверного отца, нарушившего главный закон конфуцианства. Тот и сам сторонился родственниц, которых видел впервые. Елень даже не показывалась у дома старого политика, но однажды…

В день похорон Елень приготовила традиционные блюда и отправилась в поместье семьи Ким. Она шла, обнимая укутанный в теплый платок чан, где лежала рыба, которую поставят на поминальный стол. Анпё шагал следом за ней с корзиной за плечами. У дома министра было оживленно. Какие-то люди сновали из дома в дом. Со двора доносился властный женский голос. Елень опустила с головы покрывало и, всматриваясь в людей, сбавила шаг. Она подошла к воротам, распахнутым настежь, и замерла.

Посреди двора, вооружившись палкой, стояла высокая пожилая женщина в траурных одеяниях. Рядом с ней стояли какие-то люди, которых Елень не знала. В этой толпе она узнала только Чжонку, пытавшегося выйти вперед, но его держали за руки и плечи. Ребенок рвался, закусив губы в кровь. Он рвался к человеку, стоящему перед женщиной на коленях, на чьи плечи периодически опускалась палка.

— Сын, опозоривший своего отца! Как тебе, собаке, солнце светит? Как тебя земля носит? Хорошо жил без отца? Смеешь еще на что-то претендовать? И женщина эта — ведьма! Будь она проклята! Это она, она вогнала его в гроб. Это ее вина! Если бы ты не спутался с ней, твой отец, мой дорогой брат, был бы жив до сих пор! Это все твоя вина!