Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

Вот вам и век двадцатый в годы Великой войны… В одиннадцать часов 11 ноября 1918-го воюющие стороны подписали Перемирие, однако с утра, как обычно, обменялись артиллерийским огнем, и к одиннадцати часам многие успели погибнуть.

В тот вечер Фрэнк со всех ног поспешил домой и едва успел опередить грозу. Небеса потемнели, будто закопченное стекло.

А война вовсе не завершилась.

Мысль о том, что две мировые войны на самом деле были одной, принадлежала вовсе не Фрэнку. В свое время так говорил и Уинстон Черчилль, и идеолог наци Альфред Розенберг. Оба рассматривали двадцатые и тридцатые как междуцарствие, паузу в двустороннем конфликте. Глаз бури.

И вот как-то утром… Девять часов, а Фрэнк все сидел и сидел дома, у Даулендов, за миской овсянки, листая «Гардиан», а после – свои заметки. С каждым утром он поднимался все позже, и дни, хотя дело было в мае, словно бы нисколько не становились длиннее. Скорее, наоборот.

Аргументов, опровергающих мнение, будто две мировые войны – единое целое, имелось немало. Двадцатые годы отнюдь не казались слишком зловещими – по крайней мере после 1925-го: Германия оправилась от финансового кризиса и гиперинфляции, экономика вроде бы повсеместно крепла, набиралась сил. Однако тридцатые продемонстрировали истинное положение дел: депрессия, новые демократии, скатившиеся в фашизм, кровопролитная гражданская война в Испании, искоренение «кулаков», царящий повсюду дух обреченности… стойкое ощущение, будто мир неудержимо скользит в пропасть новой войны.

Но на этот раз все обернулось иначе. «Тотальной войной». Этот чеканный термин родился в головах германских военных стратегов, анализировавших знаменитый «марш Шермана к морю», еще в 1890-х. Сами немцы, торпедируя корабли под нейтральными флагами в 1915-м, тоже считали, будто ведут тотальную войну, но ошибались: до тотальной Великой войне было еще далеко. В 1914-м слуха об убийстве германскими солдатами восьми бельгийских монахинь оказалось довольно, чтоб потрясти весь цивилизованный мир, а гибель «Лузитании» породила такой шквал возмущения, что Германия согласилась оставить пассажирские суда в покое. Подобное могло произойти только в мире, где люди еще придерживаются мнения, что на войне армии бьются с армиями, солдаты стреляют в солдат, ну, а мирные жители терпят лишения, порой случайно гибнут, но вовсе не подвергаются целенаправленному уничтожению. Так велись войны в Европе многие сотни лет: та же дипломатия, только средства иные.

В 1939-м всему этому настал конец. Вероятно, ситуация изменилась только благодаря технологической базе, открывшей для человечества возможности тотальной войны в виде массированных воздушных бомбардировок с дальнего расстояния. С другой стороны, причина вполне могла состоять в усвоении уроков Великой войны, в осмыслении ее последствий. Вот, например, истребление Сталиным кулаков: пять миллионов украинских крестьян погибли из-за того, что Сталину требовалась коллективизация сельского хозяйства. Продукты питания, целенаправленно вывозимые из основной житницы государства, отказы в предоставлении необходимого из резерва, уничтожение утаенных припасов – и несколько тысяч деревень исчезают, так как все жители умерли с голоду. Что это, если не тотальная война?

Каждое утро Фрэнк листал огромные тома каталогов, будто ожидал отыскать в них какой-то другой двадцатый век. Заполнял требования, забирал книги, заказанные накануне, нес их в кабинку и куда больше читал, чем писал. Погода стояла пасмурная, под куполом зала царил полумрак. Заметки становились все более неразборчивыми. Бросив работу в хронологическом порядке, он вновь и вновь невольно возвращался к Великой войне, хотя фронт чтения уверенно продвигался через поля сражений Второй мировой. Двадцать миллионов погибших в первой войне против пятидесяти во второй. Львиную долю разницы составляли потери среди мирных жителей. Ближе к концу войны на крупные города, в надежде пробудить к жизни огненные смерчи, воспламеняющие саму атмосферу, были сброшены тысячи бомб. Дрезден, Берлин, Токио… Целью ударов сделалось мирное население, а стратегические бомбардировщики превратили его в легкую добычу. В этом смысле Хиросима и Нагасаки стали чем-то вроде восклицательного знака в конце фразы, звучавшей из уст войны с первого ее дня: мы покончим с вашими семьями. Как сказал Шерман, война есть война: хочешь мира – сдавайся!

Они и сдались. После двух бомбардировок. Нагасаки подвергся атаке через три дня после Хиросимы, прежде чем японское правительство успело оценить урон и хоть как-то отреагировать. Причем если о бомбе, сброшенной на Хиросиму, в литературе спорили без конца, то защитников Нагасаки среди историков и публицистов обнаружилось исчезающе мало. По сему поводу, как правило, говорили, будто Трумэн с советниками поступили так, дабы показать Сталину: a) что бомба у них не одна; и b) что бомбу Штаты готовы пустить в ход даже в качестве угрозы или предостережения; и Нагасаки послужил тому наглядным примером. Еще один Вьетнамский Мемориал мирных граждан, сгоревших в долю секунды только затем, чтоб Сталин принял Трумэна всерьез. Что ж, Сталин принял…

А на Тиниане в честь возвращения экипажа «Энолы Гэй» устроили барбекю.

Вечера Фрэнк проводил у Даулендов, в тишине. Книг не читал – любовался летними сумерками, лучами вечерней зари, лениво сочившимися в окно с неба на севере. Дни становились короче, и, по всем ощущениям, ему настоятельно требовалось возобновить процедуры. Свет! Больше света! Именно так сказал кто-то на смертном одре – Ньютон, Галилей, Спиноза, кто-то вроде. Несомненно, в то время тоже страдавший депрессией.

Как не хватало ему Чарльза с Риа! Будь они рядом, поговорив с ними, он наверняка почувствовал бы себя куда лучше. В конце концов этим друзья и отличаются от всех остальных. Они с тобой. Они поймут и поддержат. Такова дружба – по определению.

Однако Чарльз с Риа все еще отдыхали во Флориде. А в сумерках Фрэнк обнаружил, что книжные стеллажи вдоль стен их квартиры действуют, будто свинцовая обшивка в радиоактивной среде: изложенные на бумаге мысли сделались своего рода защитой от губительной реальности. Возможно, лучшей защитой из существующих, вот только ее уже не хватало – по крайней мере ему: казалось, от книг остались одни корешки.

И вот как-то вечером, в преждевременной, недоношенной синеве заката, Фрэнку почудилось, будто квартира – стены, пол, потолок – сделалась прозрачной, а его кресло парит над бескрайним, укутанным мрачными тенями городом.

У Холокоста, подобно Хиросиме и Нагасаки, тоже имелся ряд прецедентов. Русские и украинцы, турки и армяне, белые поселенцы и аборигены Америки… однако механизированное, рациональное уничтожение немцами евреев поразило мир ужасающей новизной. В очередной стопке Фрэнку попалась книга о создателях лагерей смерти – архитекторах, механиках, строителях. Кто омерзительнее: все эти деятели или безумные доктора и садисты-охранники? Этого Фрэнк для себя так и не решил.

Вдобавок само число уничтоженных. Шесть миллионов… уму непостижимо! В одной из прочитанных книг упоминалась некая иерусалимская библиотека, взявшая на себя труд собрать и сохранить все, что удастся узнать о каждом из этих шести миллионов. Тем вечером, возвращаясь домой по Чаринг-Кросс-Роуд, Фрэнк вспомнил об этом и замер на месте как вкопанный. Шесть миллионов имен в стенах одной-единственной библиотеки – еще одна прозрачная комната, еще один мемориал… На миг перед ним возникли все, уничтоженные в лагерях – масса народу, население целого Лондона, но образ их вскоре померк, а Фрэнк, вновь оказавшийся на углу улицы, перед пешеходной «зеброй», заозирался направо-налево, опасаясь попасть под колеса.

Двинувшись дальше, он взялся подсчитывать, сколько Вьетнамских Мемориалов потребуется под перечень из шести миллионов имен. Грубо говоря, два на сто тысяч. Следовательно, двадцать на миллион, а на шесть миллионов – сто двадцать. Сосчитай-ка по одному, шаг за шагом…