Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

Та, прежняя книга была посвящена «вакханалии роскоши в среде господствующих классов довоенной Европы», как весьма едко заметил один молодой, явно левых воззрений обозреватель из «Гардиан». Заводя же речь о причинах Великой войны, Фрэнк придерживался общепринятых взглядов: всплеск национализма, дипломатия на грани конфликта, плюс ряд коварных, дезориентирующих прецедентов на протяжении двух предыдущих десятилетий. Испано-американская, Русско-японская, Балканские войны – все они так и остались локальными, не столь уж катастрофическими, а «инциденты» наподобие Марокканских кризисов, конечно, не раз приводили оба великих альянса к краю пропасти, однако за край не столкнули. Спрашивается, кто же в такой обстановке мог предсказать, что немыслимые требования, предъявленные Австро-Венгрией Сербии после убийства эрцгерцога Фердинанда, разросшись, как снежный ком, докатятся до траншей и кровавой бойни?

История как череда несчастливых случайностей… Что ж, в этом, бесспорно, имелась немалая доля истины. Однако теперь Фрэнку пришло в голову кое-что новое – мысли о ликующих толпах, высыпавших на улицы всех крупных городов, едва газеты сообщили о новой войне; о бесследном исчезновении пацифизма, казалось бы, так прочно завладевшего умами; о, коротко выражаясь, явно единодушном одобрении войны среди преуспевающих граждан европейских держав. О всеобщем одобрении войны, для которой не имелось никаких реальных причин!

Во всем этом чувствовалась некая серьезная, крайне серьезная загадка, и на сей раз Фрэнк твердо решил заняться ею вплотную. Для этого необходимо было принять во внимание предыдущий век, так сказать, Pax Europeana[75], по сути – эпоху кровавых завоеваний, раздела мира между великими державами, высшую стадию империализма. В те времена великие державы разбогатели за счет колоний, прозябавших в унизительной нищете, а полученные богатства пустили на вооружение, после чего обратили оружие друг против друга и уничтожили сами себя. Такой поворот событий казался дьявольски справедливым: как будто массовый убийца в итоге приставил дуло к виску. Кара… свобода от чувства вины, свобода от душевных терзаний… вправду ли этим можно все объяснить? Живя в Вашингтоне, с умиравшим отцом, Фрэнк посетил Мемориал Линкольна, а там, на правой стене, была высечена его вторая инаугурационная речь. Заглавные буквы и опущенные запятые странным образом придавали словам Линкольна эпическую, библейскую весомость, особенно когда речь шла об идущей войне: «ОДНАКО ЕСЛИ БУДЕТ ВОЛЯ ГОСПОДНЯ НА ТО ЧТОБ ОНА ПРОДОЛЖАЛАСЬ ДО ТЕХ ПОР ПОКА ВСЕ БОГАТСТВО НАКОПЛЕННОЕ ЗА ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ БЕЗВОЗМЕЗДНОГО НЕВОЛЬНИЧЬЕГО ТРУДА НЕ ИССЯКНЕТ И ПОКА КАЖДАЯ КАПЛЯ КРОВИ ПРОЛИТАЯ ПОД ПЛЕТЬЮ НЕ БУДЕТ СПОЛНА ОПЛАЧЕНА КРОВЬЮ ПРОЛИТОЙ ПОД УДАРОМ МЕЧА ЧТО Ж КАК СКАЗАНО БЫЛО ТРИ ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД ТАК НАДЛЕЖИТ ПОВТОРИТЬ И СЕЙЧАС “СУДЫ ГОСПОДНИ ИСТИНА, ВСЕ ПРАВЕДНЫ».

Жутковатая мысль, порожденная той темной стороной Линкольна, которую он никогда особенно и не скрывал… однако в качестве гипотезы о первопричинах Великой войны все это пока что казалось неубедительным. Ладно еще короли с президентами, генералы и дипломаты, имперские офицеры по всему миру: эти осознавали, что делают, и подсознательное чувство вины вполне могло подтолкнуть их к массовому самоубийству, но как же быть с обычными гражданами метрополий, в восторге встречавшими всеобщую войну на улицах и площадях? Пожалуй, это просто еще одно проявление нелюбви к чужакам. «Все мои неприятности из-за тебя»… Сколько раз они с Андреа бросали друг другу в лицо эти слова? Кто их ни разу в жизни не слышал?

И все же… и все же Фрэнк никак не мог отделаться от впечатления, будто первопричины ускользают от него, как и от всех остальных. Возможно, дело просто в удовольствии, доставляемом разрушением. Какова первобытная, простейшая реакция на монументальное здание? Разрушить, сровнять с землей. Какова первобытная, простейшая реакция на чужака? Напасть, уничтожить.

Однако, углубившись в метафизику «человеческого естества», недолго забыть о главном. В эссе такого объема подобные проблемы возникают на каждом шагу. А между тем, каковы бы ни были к тому предпосылки, впереди – упрямый, неумолимый, необъяснимый – возвышается он, год 1914-й. «И ВОЙНА НАЧАЛАСЬ».

В прежних книгах о войнах Фрэнк не писал. Подобно многим другим, он полагал, что настоящая история, История с большой буквы, творится в мирное время, а исход войны с тем же успехом можно разыграть в кости либо вовсе сразу перейти к мирному соглашению. Что для всех, кроме военных историков, самое интересное начинается лишь после того, как война завершится.

Теперь он был не настолько в этом уверен. По всему выходило, что общепринятые взгляды на Belle Époque искажены, так как ее неизменно рассматривают сквозь призму покончившей с нею войны, а следовательно, Великая война оказалась важнее, значительнее Belle Époque, или по крайней мере значительнее, чем он думал. Очевидно, на этот раз придется писать и о ней, иначе сути столетия не раскрыть. А чтобы писать, нужно ориентироваться в материале…

С этими мыслями Фрэнк подошел к столам общего каталога. Солнце скрылось за тучами, в зале сделалось сумрачно, по спине пробежал холодок.

Одна только статистика надолго выбила его из колеи. Окопы и укрепления линии обороны преодолевали при помощи артиллерийского огня потрясающего масштаба: на Сомме британцы разместили орудия через каждые двадцать ярдов вдоль четырнадцатикилометровой линии фронта и выпустили по противнику полтора миллиона снарядов. Французы в течение апреля 1917-го истратили шесть миллионов. Германская «Большая Берта» забрасывала снаряды на высоту семидесяти пяти миль, фактически в космос, а «битва» при Вердене, продолжавшаяся, ни много ни мало, десять месяцев, стоила жизни почти миллиону человек.

Протяженность британского участка фронта составляла девяносто миль. Каждые сутки войны вдоль линии фронта гибло или получало ранения около семи тысяч человек – причем не в каких-либо стоящих упоминания боях, а попросту, от пули снайпера или под артобстрелом. Называлось это «сопутствующими потерями».

Тут чтение пришлось прекратить: из глубин памяти внезапно всплыла на поверхность стена Мемориала ветеранов Вьетнама. Туда Фрэнк заглянул сразу же после Мемориала Линкольна, и это зрелище, множество имен и фамилий, высеченных на черных гранитных плитах, потрясло его до глубины души. Казалось, на миг погибшие предстали перед ним – все разом, по крохотной белой строчке на каждого.

Однако к концу каждого месяца, максимум двух месяцев Великой войны, британцы теряли убитыми по целому Вьетнамскому Мемориалу. Каждый месяц, максимум два… и так – в течение пятидесяти одного месяца.

Заполнив бланки требований, Фрэнк отдал их библиотекарям, дежурившим посреди зала, в кольце столов, забрал книги, затребованные накануне, и вернулся к себе в кабинку. Здесь он раскрыл блокнот и принялся, листая труды историков, делать заметки. Особого внимания удостоились цифры, статистика. Британские заводы и фабрики произвели двести пятьдесят миллионов снарядов. Во всех крупномасштабных сражениях вместе взятых погибло более полумиллиона солдат. Около десяти миллионов пали на поле боя, еще десять миллионов свели в могилу революция, болезни и голод.

Время от времени Фрэнк бросал чтение, пытался писать, но далеко не продвинулся. Как-то раз набросал с полдюжины страниц об экономике военного времени. Мобилизация сельского хозяйства и промышленного производства, особенно в Германии при Ратенау и в Англии при Ллойд Джордже, живо напомнила ему постмодернистскую экономику, правящую бал ныне. Корни современного капитализма явно тянулись туда, к инновациям времен Великой войны, описанным Ратенау в «Kriegsrohstoffabteilung» («Департамент военного сырья») и «Zentral Einkaufs-Gesellschaft»[76]. Все предприятия были мобилизованы на борьбу с врагом, но после того, как война завершилась победой, система их организации осталась прежней. Люди так и продолжали жертвовать плодами своих трудов, только теперь – в пользу корпораций, занявших в системе места правительств военного времени.