Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

Министр взмахнула пластмассовой кружкой.

– Но уж это-то поселение – определенно венец его мастерства. Выстроить много таких он не мог.

– Да, и я того же мнения, – согласился профессор, надолго припав к кружке и облизнув онемевшие губы. – Разве что еще одно, схожее, в Нью-Брунсвике, но это только мои догадки. А Л’Анс-о-Медоуз, по всей видимости, одна из самых масштабных его затей.

– В те времена такими вещами увлекались многие, – вставил все тот же рабочий из волонтеров. – Атлантида, Лемурия, Му…

– Утоление тяги к неведомому, – поддержала его министр.

– Все это, по большей части, теософия, – проворчал профессор. – Здесь же дело совсем иное.

Волонтер отошел в сторонку. Профессор с министром умолкли, глядя в огонь.

– Вы абсолютно уверены? – негромко спросила министр.

Профессор кивнул.

– Руда, судя по примесным элементам, добыта на севере Квебека. Химические изменения торфа не те. Согласно данным радиометрического датирования, найденная здесь бронзовая заколка пролежала в земле куда меньший срок. Мелочи, мелочи, ничего очевидного на первый взгляд! Работал он с изумительной скрупулезностью, продумал все, что мог, и только о природу вещей споткнулся. Не более.

– Но скольких же это стоило сил! – напомнила министр. – Вот почему мне трудно поверить… И работал он наверняка не один. Закопать все необходимые предметы, возвести стены… к тому же, такую стройку определенно заметили бы!

Профессор, едва не поперхнувшись очередным глотком коньяка, закивал, сдавленно кашлянул раз-другой, с трудом отдышался, обвел все вокруг широким взмахом руки.

– Рыбацкая деревушка в километре к северу. Пансион первой половины девятнадцатого века. Бригада из десяти человек, снимавших комнаты на протяжении лета 1842-го. Счета оплачены неким мистером Карлссоном.

Министр подняла брови.

– Вот как?

Одна из аспиранток вынула из чехла гитару и заиграла. Другие студенты и волонтеры собрались вокруг.

– Стало быть, мистер Карлссон, – проговорила министр. – А еще где-нибудь он не засветился?

– В Бергене – некий профессор Охман. В Рейкьявике – некий доктор Берген. Изучали саги, как раз в те самые годы. Полагаю, все это – тоже он, но утверждать с уверенностью, разумеется, не могу.

– Что вам о нем известно?

– Ничего. Особого внимания он к себе не привлекал. Думаю, пару раз я натыкался на него в списках пассажиров трансатлантических рейсов, но разъезжал он под чужими именами, и, вероятно, большую часть их я не распознал. Американец скандинавского происхождения, очевидно, уроженец Норвегии. Располагающий кое-какими деньгами… движимый своеобразными патриотическими чувствами… враждебно настроенный к научным кругам… кто знает? Все, что у меня есть, – это несколько автографов, подписанных вымышленными именами. Почерк затейливый, вычурный… и это все. Самая яркая его примета! Понимаете ли, большинство фальсификаторов оставляют следы, намеки, указывающие на их личность, так как нередко сами желают разоблачения. С тем, чтоб похвастать изобретательностью или поставить в неловкое положение тех, кто попадется на удочку – да мало ли. Однако этому типу оказаться разоблаченным явно не хотелось, а в те времена для желающего сохранить анонимность…

Профессор уныло покачал головой.

– Человек-загадка.

– Именно. И как узнать о нем еще что-либо, я себе даже не представляю.

В отсветах пламени лицо погрузившегося в раздумья профессора казалось особенно мрачным. Помолчав, он расправился с еще одной порцией коньяка.

– Не стоит расстраиваться, – мягко сказала министр, не сводившая с него взгляда. – Что делать? Такова уж природа прошлого.

– Понимаю…

Выводы

В костер швырнули последнюю порцию толстых поленьев, и желтые языки пламени, взревев, взмыли ввысь, заплясали на воле, среди россыпей звезд. Профессора охватило странное оцепенение, на сердце сделалось холодно, пусто, лица, колеблющиеся в бликах костра, казались примитивными, грубо размалеванными масками, песни звучали резко, пронзительно – ни слова не разберешь. Прохладный ветер усилился, разгоряченные руки и шея покрылись гусиной кожей. Озябший, сверх меры перебравший спиртного, профессор понимал: организм справится со всем этим не скоро.

Министр увела его от костра, вместе с ним поднялась на каменный гребень холма – очевидно, затем, чтобы он не попал в неловкое положение на глазах у студентов и волонтеров. Мерцавшие в небе звезды неплохо освещали заросли вереска и растрескавшийся гранит под ногами, однако профессор спотыкался на каждом шагу, а восстановив равновесие, вновь начинал объяснять спутнице, каково это – быть археологом, доказавшим, что часть их прошлого – сплошной обман, и ничего более выдающегося в науке не достигшим.

– Будто мозаика, – говорил он, с хмельным упрямством преследуя по пятам ускользавшую мысль. – Мозаичная картинка, только большей части кусочков нет. Будто вышивка. Выдернешь нитку – все расползется. Погибнет. Как мало на свете незыблемого… а ведь нам важна любая мелочь, какая только отыщется!

Похоже, министр прекрасно все понимала. В ответ она рассказала, как в годы студенчества работала официанткой в одном из монреальских кафе, а долгое время спустя решила пройтись по той самой улице и взглянуть на него – просто так, чтоб молодость вспомнить. Однако кафе на прежнем месте не оказалось. Вся улица изменилась до неузнаваемости, и даже имена тех, кто работал с ней вместе, начисто стерлись из памяти.

– А ведь это мое собственное прошлое, не какая-нибудь седая древность!

Профессор кивнул. Коньяк струился по жилам. Невыразимо прекрасная в свете звезд, министр казалась кем-то сродни музе, духу, ниспосланному ему в утешение, а может, наоборот, устрашения для – как знать, как знать… «Клио, – подумал он. – Муза истории. Та, с кем можно поговорить».

Министр негромко рассмеялась.

– Порою кажется, будто наши жизни гораздо длинней, чем мы думаем. Будто наше существование – долгая череда перевоплощений, а оглянувшись назад, в прошлое, увидишь только…

Оборвав фразу, она махнула рукой.

– Бронзовые заколки, – сказал профессор. – Железные заклепки.

Министр перевела взгляд на него. Глаза ее ярко блеснули в звездном свете.

– Да. Нам настоятельно необходима археология собственной жизни.

Благодарности

Позже профессор проводил ее назад, к костру, поугасшему, превратившемуся в груду алых тлеющих углей. По пути министр слегка опиралась на его плечо, и ее прикосновение словно бы предвещало что-то, но что – этого он не понимал. Изрядно же он набрался… а ведь с чего так расстраиваться, с чего? Поиски истины – его работа, отыскав ее, он должен бы радоваться! Почему никто не предупреждал, каково после этого сделается на душе?

Министр пожелала ему спокойной ночи. Она собиралась спать и посоветовала профессору последовать ее примеру. Взгляд ее лучился сочувствием, но голос звучал ровно, твердо.

Стоило ей уйти, профессор отыскал бутылку и допил остававшийся в ней коньяк. Костер догорал, студенты с волонтерами разбрелись кто куда – одни разошлись по палаткам, другие парами скрылись в ночи. Оставшись один, профессор двинулся вниз, к раскопу.

Низкие холмики, остатки никогда не существовавших стен… За раскопом курганами высились округлые строения, макеты, сооруженные обслугой парка, дабы демонстрировать туристам, как выглядели «настоящие» в те времена, когда викинги встали лагерем здесь, на краю нового мира. Чинили ладьи. Добывали пищу. Бились между собой, обезумевшие от эпической ревности. Бились с жаждущими крови индейцами. Гибли в боях и в итоге были изгнаны с этих земель, земель много богаче, плодородней Гренландии.

Шорох в кустах! Профессор испуганно вздрогнул. Да, так оно все и было: смерть, крадущаяся из ночных зарослей! Стоило обернуться, и… вот оно! Каждая тень, любой сгусток мрака кишмя кишит скрелингами[68]: луки туго натянуты, острие каждой стрелы нацелено прямо в сердце! Охваченный дрожью, профессор сжался в комок.