Наперекор судьбе - Пенни Винченци

– Как ни печально, но увы, – вздохнула Адель. – До свидания, дорогой Седрик. Была рада познакомиться с вами, Филипп. С нетерпением буду ждать снимков Нони. Уверена, вы сделали потрясающие снимки моей малышки.

– Можете не сомневаться, – подхватил Седрик. – Au revoir, mon ange. Берегите себя.

– Постараюсь, – сказала Адель.

Она еще раз поцеловала фотографа и потом стояла, глядя вслед им обоим. Ей было невероятно грустно.

– У меня есть серьезный повод пригласить тебя на обед, – сказал Бой. – Завтра я уезжаю.

– Завтра? Боже, как это неожиданно. И куда?

– Куда-то на север Шотландии. Предложили пройти специальную подготовку. Что-то похожее на обучение десантников. Это все, что я могу сказать.

– А чем ты там будешь заниматься?

– Дорогая, это же армия. Буду заниматься тем, чем прикажут. Возможно, вскоре придется понюхать пороху. Ходят разговоры о нападении на Норвегию. Думаю, ты понимаешь, что сведения эти сугубо конфиденциальные.

– Само собой.

– Согласись, это щекочет нервы.

– Наверное, – сказала Венеция. – Только не всем нравится такая щекотка… Бой, я очень боюсь. За детей. За Джайлза с Китом. И за Адель, конечно. Я ужасно за нее боюсь. Жаль, что она не с нами.

– А как насчет меня? За меня ты не боишься?

– Боюсь. Очень боюсь за тебя, – ответила Венеция, удивляясь, что ее слова полностью соответствуют ее чувствам.

Она очень боялась за Боя.

Они обедали в «Савое». Зал был практически целиком заполнен нарядно одетыми людьми. Венеция надела свое новое черное платье, расшитое бисером.

– Наверное, у меня теперь долго не будет новых платьев, – сказала она, когда Бой похвалил наряд.

Он улыбнулся и обвел глазами зал. Люди непринужденно беседовали, приветствовали друзей, танцевали. Глядя на них, не верилось, что война уже идет.

Однако Бой сегодня был не слишком разговорчив и даже несколько рассеян. Они пару раз потанцевали.

– Давай сядем, – предложил он.

Они вернулись за свой столик. Венеция смотрела на бывшего мужа. Как всегда, элегантный. В смокинге. Только непривычно серьезный.

– Скажи, что ты чувствуешь? – спросила Венеция.

– Нечто странное. С одной стороны, испытываю какой-то подъем. Даже облегчение, что все «странности» этой войны закончились и я наконец-то проверю, хорошо ли меня обучили.

– А с другой стороны – страх? – осторожно спросила она. – Или совсем не боишься?

– Чуть-чуть, – улыбаясь, ответил Бой, но тут же погасил улыбку. – Конечно боюсь. Только дурак не боится. Я же могу не вернуться. Или вернуться раненым, причем серьезно, когда о прежней жизни придется забыть. Для меня это было бы самым тяжелым.

– Понимаю, – сказала Венеция. – Особенно при твоем деятельном характере. Но ведь у тебя потрясающее самообладание, а на войне это очень важно. Пожалуй, так владеть собой еще может только моя мама. Она очень смелый человек. Наверное, самый смелый из всех, кого я знаю. Себастьян того же мнения.

– Ну, уж он-то должен знать.

– Почему ты так говоришь? – спросила заинтригованная Венеция, но лицо Боя вновь стало непроницаемым.

– Наверное, шампанское в голову ударило, вот и болтаю разные глупости.

– Врун!

– Не стану возражать. Это ты и сама знаешь.

– Да, это я знаю, – согласилась Венеция, рассеянно ковыряя у себя в тарелке. Есть ей совсем не хотелось.

– Тебе бы лучше уехать из Лондона, – сказал Бой.

– Никак не могу. У меня работа. Я не хочу ее бросать. Мне важно то, чем я занимаюсь.

– Думаю, ты тоже смелая, – произнес Бой, глядя на нее. – Я всегда восхищался твоей смелостью.

– Я? Не говори глупости. Что смелого в жизни я сделала?

– Очень многое. Прежде всего, не подчинилась требованиям матери. Настояла на замужестве со мной. Как потом оказалось, допустила большую ошибку.

– Послушай…

– Родила детей.

– Все женщины рожают детей.

– Но сколько шума и крика они при этом поднимают. Капризы через край. Во всяком случае, мне так говорили. А у тебя – ни жалоб, ни стонов. Это мне тоже говорили… Еще вспомнил. Ты же потрясающе охотилась.

– Бой, когда ты в последний раз видел меня на охоте?

– Давненько. Но я никогда этого не забуду. Буду помнить так же, как первую нашу встречу… Это было в Эшингеме. Ты, наверное, уже и не помнишь, как ловко ты тогда перескочила через высокий забор. Лихая наездница. Ты восседала на маминой лошадке… Забыл только кличку лошади.

– Должно быть, Бабочка. Она обожала прыгать через заборы.

– Правильно. Я тогда следил за тобой, разинув рот. Чуть из седла не выпал.

– Ты не рассказывал.

– Не рассказывал? Наверное, чтобы не расплескать это воспоминание… А потом жизнь как-то быстро нас закрутила, и нам стало не до охоты. Дети. Потом мое дрянное поведение.

– Боже мой, – прошептала Венеция и торопливо провела рукой по глазам.

– Что с тобой?

– Сама не знаю. Столько времени прошло, столько ошибок… И вот теперь…

– Я… – Он замолчал, глядя в свой фужер.

– Что, Бой? Что ты хотел сказать?

– Так, ничего.

Венеция еще не видела его таким взволнованным и не умеющим найти слова.

– Ты ведь хотел мне что-то сказать.

– Нет… то есть… – Бой втянул в себя воздух и заговорил. Торопливо, словно боялся, что Венеция его перебьет. – Да, я хотел тебе кое-что сказать. Не знаю, поверишь ли ты мне и хочешь ли от меня это слышать. Но я решил, что не смогу уйти… возможно… возможно, надолго, не сказав тебе, что я… я по-прежнему тебя люблю. Венеция, мне было важно тебе это сказать. Это все.

– Понимаю, – прошептала очень удивленная и даже шокированная Венеция.

– Знаю, я доставлял тебе кучу неприятностей. Обращался с тобой совсем не так, как должен был бы. Мне очень стыдно за прошлое. И об этом я тоже хотел тебе сказать.

Удивление сменилось у Венеции злостью. Ее обдало жаркой волной гнева. Как легко это у него получается. Как ужасающе легко. Все годы их брака вел себя как хотел, ничуть не считаясь с нею. Обманывал ее. И вдруг – потому что ему так удобно, потому что он уходит на войну – изволит признаваться ей в любви. Оказывается, он не так обращался с ней и ему даже стыдно за прошлое. Как будто весь его обман, все обиды, причиненные ей, можно легко и быстро стереть, словно надписи на школьной доске. Венеция смотрела на Боя, и лицо у нее пылало.

– Как понимаю, я тебя лишь огорчил. Моя спонтанность принесла больше вреда, чем пользы. Наверное, мне надо было просто тихо уехать из Лондона. Даже не наверное, а определенно. Конечно, я не ожидал, что ты тут же бросишься мне в объятия и простишь.

– Нет. Я пока еще не спятила.

Оба замолчали. Через какое-то время Бой встал:

– Прошу меня извинить. Это была дурная затея. Я про все. Если ты сейчас захочешь уйти домой, я вполне тебя пойму.

– Да. Мне самое время вернуться. Боюсь, мне с этим не справиться.

– Наверное, ты права. Извини меня, что я это затеял. Мне очень, очень жаль.

Вернувшись домой, она прошла к себе в гостиную, села, закурила сигарету. Ее гнев постепенно угасал, сменяясь другим чувством – чувством ужасающе несчастной жизни. При всех ее успехах на работе Венеция была глубоко несчастна. И обижена. Обида была совсем свежей и причиняла душе такую же боль, какую причиняет телу свежая рана. Венеция взглянула на одну из немногих совместных фотографий, которые она оставила в гостиной. Их свадебные фотографии были убраны подальше. Этот снимок сделала Адель на крестинах Генри: смеющиеся Венеция и Бой смотрят на сонное личико своего первенца. Фотоаппарат запечатлел их такими счастливыми, но так ли это было на самом деле? Почему говорят о счастливых воспоминаниях? Почему счастье всегда где-то в прошлом, а не в настоящем? Может, это уловка времени? Люди неторопливо вглядываются в старые снимки, и прошлое предстает для них идеальной порой, когда жизнь была такой счастливой и безопасной.

Но ведь в ее жизни с Боем действительно были счастливые воспоминания. Даже очень счастливые. Но они никогда не были длительными, напоминая краткие просветы на пасмурном небе. Венеции вдруг отчетливо вспомнился один такой момент. Это было вскоре после рождения Ру. Бой пришел к ней, присел на кровать, поцеловал ее и просто сказал: «Спасибо». Одно это слово сделало ее счастливой, невероятно счастливой. И ощущение безопасности. Оно тоже было.

Теперь им придется надолго забыть про безопасность. Это ощущение станет далеким, полузабытым, как воспоминания детства. Опасность войдет в жизнь каждого из них, сделается их постоянной спутницей, сопровождающей их везде и всюду.

Потом она подумала о Бое, который завтра отправляется навстречу ужасной, неведомой опасности. Она еще продолжала сердиться на него, но в то же время хотела, сама не зная каким образом, уберечь его от всех бед. Венеция вспомнила его, сидящего за столиком в «Савое»: притихшего, нервничающего, говорящего ей то, что она меньше всего ожидала и хотела от него услышать. А может, все-таки хотела? Неужели она по-настоящему рассердилась на него? Если да, то почему? Неужели ей будет радостно, что по ее вине он завтра уедет несчастным, сокрушенным, потерянным? А ведь он пытался высказать ей то, что было у него на душе и на сердце. Он не врал, не лукавил, потому слова и давались ему так тяжело. И что приобретала она, расставшись с ним подобным образом – по сути, оттолкнув его? Как теперь она будет жить с воспоминаниями об их прощальной встрече, жить месяцы или даже годы? Жить, зная, что он постоянно подвергается опасности, что его в любой день могут ранить, взять в плен и, возможно… конечно, всего лишь возможно… убить? Следом Венеции пришла мысль, и когда эта мысль появилась у нее в голове, Венеция некоторое время сидела с прежним, хмурым выражением лица, потом улыбнулась и встала. Она прошла в другой конец комнаты, сняла телефонную трубку и набрала номер квартиры на Понт-стрит, где после развода жил Бой.