Альтернативная история - Йен Уотсон

Хотя я и не могу позволить себе слишком вдаваться в детали, скажу, что не удалось заслать в Сараево маяк и установить его в стене как раз над столом, в ящике которого, как признался в ходе предварительного расследования тот человек, он хранил свой пистолет. Ориентируясь на маяк, Альберт стал шаг за шагом подгонять свое устройство к нужной нам дате.

Я получил вести об Эстер от одной женщины — писательницы, которая была вместе с ней интернирована и которую потом вышвырнули, не разобравшись в ее туманном происхождении. Эта женщина — Милена Джезинска — не скрывала, что условия в специальных лагерях для евреев оказались гораздо хуже, чем все предполагали. Там свирепствовал тиф. Моя бедная Эстер! Я не мог не понимать, что сам отчасти виноват в случившемся с нею. Теперь мы просто обязаны добиться успеха!

И вот день настал — мы сделали это! Мне даже не верилось. Мы встретились в ядерной лаборатории в Дахау. Был чудесный майский день. Утром я подумал об Эмме — у нее 8 мая был день рождения… Да поможет мне Бог забыть то, что она со мной сделала. Но через несколько минут все это не будет иметь никакого значения, и даже листки бумаги, на которых я пишу, возможно, перестанут существовать. Наша задача будет выполнена: Франц-Фердинанд никогда не станет императором Австрии, никогда не придет к власти Гитлер и двадцатый век войдет в историю как век счастья и процветания.

Я доволен. Вмешательство историка в критический момент — день провалившейся попытки убийства в Сараево 28 июня 1914 года — было необходимо. Как часто мы думали в последние годы: «О, если бы пистолет Принципа не дал осечки!»

Через десять минут все произойдет: Таврило Принцип убьет Франца-Фердинанда, в мире сохранится мир, а я здесь, в Дахау, буду наслаждаться чудесным весенним днем, даже не зная о том, чего избежал.

Роберт Сильверберг

СКАЗКИ ВЕНСКОГО ЛЕСА

Это случилось давным-давно, в первые десятилетия Второй Республики, когда я был еще мальчиком и жил в Верхней Паннонии.

В те времена жизнь была очень простая, во всяком случае у нас. Мы жили в лесной деревушке на правом берегу Данубиуса: мои родители, бабушка, сестренка Фрейя и я. Мой отец Тир, в честь которого назвали и меня, был кузнецом, мать, Юлия, учительницей в школе, располагавшейся прямо у нас дома, а бабушка — жрицей в маленьком храме Юноны Тевтоники неподалеку.

Жизнь у нас была очень тихая. Автомобилей тогда еще не изобрели — дело было году в две тысячи шестьсот пятидесятом, мы еще ездили в конных экипажах или повозках и почти никуда не отлучались из деревни. Только раз в году, в день святого Августа (тогда еще праздновали день святого Августа), мы все наряжались в лучшие костюмы, отец выводил из сарая большую, обитую железом повозку, сделанную его собственными руками, и мы отправлялись в Вену, крупную муниципию, до которой было два часа пути, — послушать, как имперский оркестр играет вальсы во дворце Веспасиана. Потом нас ждали пирожные и взбитые сливки в большой гостинице неподалеку, взрослых — громадные кружки вишневого пива, ну а потом мы отправлялись в долгий путь домой. Теперь, конечно, и леса уже нет, и нашу деревеньку поглотила все расширяющаяся муниципия, и от того места, где мы когда-то жили, автомобилем Двадцать минут езды. Но в то время это было грандиозное путешествие, главное событие года для всех нас. Теперь-то я знаю, что Вена — всего лишь небольшой провинциальный город, не идущий ни в какое сравнение с Лондоном, Парижем или Римом. Но тогда для меня это была столица мира. Ее великолепие изумляло и потрясало до глубины Души. Мы забирались на верхушку огромной колонны царя Андроника, которую греки воздвигли восемьсот лет назад в честь победы над Цезарем Максимилианом в Гражданской войне, в те дни, когда Империя была разделена на две части, и глядели сверху на город, а мама (она выросла в Вене) показывала нам все: здание Сената, оперу, акведук, университет, десять мостов, храм Юпитера Тевтоника, проконсульский дворец (куда роскошнее того, что выстроил для себя Траян VII в те головокружительные времена, когда Вена была, по существу, второй столицей Европы) и так далее. Долго еще потом мои сны окрашивались воспоминаниями об увиденном в Вене, и мы с сестрой мурлыкали себе под нос вальсы, кружась в танце на укромных лесных тропинках.

Был даже такой замечательный год, когда мы побывали в Вене целых два раза. Это был две тысячи шестьсот сорок седьмой, мне тогда было десять лет, и я запомнил это с такой точностью, потому что тогда умер Первый консул, Ц. Юний Сцевола, основатель Второй Республики. Отец мой сильно разволновался, когда пришла весть о его смерти.

— Мы на краю пропасти, помяните мои слова — на краю пропасти, — все повторял он.

Я спросил у бабушки, что это значит, и она сказала:

— Твой отец боится, как бы теперь не восстановили Империю, без старика-то.

Я не понимал, что тут такого страшного — мне-то было совершенно все равно, Республика ли, Империя ли, консул или император, но для отца это было важно, и когда позже, в тот же год, новый Первый консул приехал в Вену (он объезжал все свое огромное государство, провинцию за провинцией, демонстрируя всем, что Республика по-прежнему незыблема), отец запряг повозку, и мы поехали смотреть триумфальную процессию. Вот так и вышло, что в тот год я дважды побывал в столице.

Говорили, целых полмиллиона человек собралось тогда в центре Вены, чтобы приветствовать нового Первого консула. Это был, разумеется, Н. Марцелл Туррит. Вы, когда слышите это имя, должно быть, представляете себе толстого лысого старика, чей профиль отчеканен на монетах конца двадцать седьмого века — они еще попадаются иной раз в россыпи мелочи. Но человек, которого я увидел в тот день (я и видел-то его лишь мельком, на долю секунды, когда колесница консула проезжала мимо, но эта картина и теперь, через семьдесят лет, как живая стоит перед глазами), был худощавый, мужественного вида, с выступающей челюстью, огненными глазами и густыми кудрявыми волосами. Мы вскинули руки в древнем римском приветствии и крикнули ему во всю силу легких: «Привет Марцеллу! Да здравствует консул!» (Кричали мы, надо заметить, не на латыни, а по-германски. Меня это очень удивило. Отец объяснил потом, что таково было распоряжение самого Первого консула. Так он хотел показать свою любовь к народу — поощряя использование местных языков даже на публичных торжествах. Галлы кричали ему по-галльски, бритты — по-британски, японцы — на своем языке, не знаю уж, на каком они там говорят, а когда консул проезжал по тевтонским провинциям, он хотел, чтобы мы выкрикивали ему приветствия по-германски. Я знаю, сейчас некоторые из наиболее консервативных республиканцев считают это роковой ошибкой, которая и привела к возрождению всевозможных сепаратистских движений в стране. Тот же самый регионалистский пыл, напоминают они, двести лет назад привел к распаду Империи. Но для таких людей, как мой отец, это был блестящий политический ход, и он приветствовал нового Первого консула со всем германским воодушевлением и энергией. При этом отец умудрялся оставаться одновременно и убежденным регионалистом, и убежденным республиканцем. Не забудьте, что, вопреки горячим возражениям моей матери, он настоял на том, чтобы назвать детей именами древних тевтонских богов, а не стандартными римскими именами, какие предпочитали тогда все прочие жители Паннонии.)

Не считая поездок в Вену раз в году (только в одном году — дважды), я никогда нигде не бывал. Я охотился, рыбачил, плавал, помогал отцу в кузнице, бабушке — в храме, а у мамы в школе учился читать и писать. Иногда мы с Фрейей ходили в лес — в те дни это был настоящий лес, темный, густой, таинственный. И вот там я встретился с последним императором.

Поговаривали, что где-то в чаще леса есть дом с привидениями. Мое любопытство раздразнил Марк Аврелий Шварцхильд, сын портного, пронырливый и довольно противный мальчишка, слегка косой на один глаз.

Он рассказывал, что во времена императоров там был охотничий домик и что окровавленный призрак императора, убитого на охоте случайным выстрелом, появляется там в полночь, в час своей смерти, и гоняется по всему дому за призраком волка.

— Я сам видел, — говорил он. — Призрак то есть. Он такой, знаешь, в лавровом венке и с ружьем, а ружье такое начищенное, сверкает, как золото.

Я ему не верил. У Марка Аврелия ни за что не хватило бы храбрости и близко подойти к дому с привидениями, и уж конечно, никакого призрака он не видел. Марк Аврелий Шварцхильд был такой — даже если скажет, что дождь идет, и то ему не поверишь, хоть бы и сам промок до костей. Во-первых, я вообще не верил в привидения — ну, не очень-то верил, по крайней мере. Отец говорил — это все глупости, будто после смерти можно пробраться обратно в мир живых. Во-вторых, я спросил бабушку, правда ли, что какого-то императора убили на охоте в нашем лесу, а она засмеялась и сказала, что такого никогда не было и быть не могло: если бы такое случилось, императорская стража и деревню бы с лица земли стерла, и лес сожгла.