Альтернативная история - Йен Уотсон

Именно тогда я получил письмо от Альберта, который звал меня в Париж: с отъездом многих преподавателей в новые университеты Африки или Индокитая открылись вакансии, а следовательно, и перспективы интересной работы во Франции. Еще Альберт просил меня привезти ему кое-какие бумаги, которые он оставил в университете, — просто забыл в шкафу.

Это письмо еще раз напомнило мне о том, как многое изменилось в последние годы для людей моей национальности. Я никогда по-настоящему не ощущал себя евреем, пока меня не лишили права преподавать. Более того, мой паспорт теперь был изуродован огромным красным штампом, который к тому же приходилось показывать чуть ли не на каждом углу. Не говоря уж о ношении желтой звезды на одежде, обязательном с 1938 года. Когда я отправился в университет за бумагами Альберта, выяснилось, что мне запрещено входить в некоторые учреждения. Думаю, именно в этот день я после долгой апатии наконец осознал в полной мере степень своего унижения и решил, что должен что-нибудь сделать, чтобы это правительство не уничтожило нас всех. Как хорошо я запомнил ворота, через которые прежде входил столько раз, и полицейского, члена партии, брезгливо вернувшего мне мой паспорт! Он посоветовал убираться подобру-поздорову, пока не нагрянули «молодые арийцы». Эти молодчики частенько глумились на улицах над евреями — бывшими преподавателями и служащими. Бывали и случаи избиения. Прохожие, как правило, оставались совершенно безучастными, а полицейские, когда появлялись, лишь разгоняли нападавших, но никогда их не арестовывали.

В тот самый вечер я решил зайти к Рольфу и Гертруде Оппенгейм. Мы были с ними коллегами, почти друзьями. Правда, после того, как меня выгнали из университета, я их не видел. Но они всегда так восхищались Альбертом, что, конечно, не откажутся ему помочь.

Они жили там же, в маленькой квартирке на Франц-Иосиф-штрассе. Стоя перед их дверью, я ощутил стыд за свою ветхую, чиненую-перечиненую одежду и старые туфли. Вдруг показалось, что от меня уже исходит запах бедности и запущенности, который раньше мне самому был так отвратителен в других.

Я позвонил. Новая, незнакомая мне прислуга открыла дверь. Из глубины квартиры доносились голоса и музыка — одна из чудесных песен Шуберта. У них явно гости. Я не вовремя. Девушка с отвращением посмотрела на мою карточку и поморщилась:

— Вряд ли хозяин…

Но хозяин вышел ко мне. Рольф изменился с тех пор, как я ушел из университета и мы перестали видеться. Он постарел и растолстел. Разумеется, я тоже был уже не тот, что двадцать лет назад, в удивительном 1916-м, когда мы вместе объехали пол-Европы.

Рольф не обрадовался, увидев меня. Он изобразил кислую улыбку и, прежде чем закрыть за мной дверь, бросил тревожный взгляд на лестницу. Провел меня не в комнату, откуда доносилась музыка, а в подобие кладовой, где, наверное, рассчитывался с посыльными или договаривался с рабочими насчет ремонта. Пришлось быстро изложить цель своего визита. Я не успел договорить, а его лицо уже болезненно скривилось. В дальней комнате мелкими жемчужинами рассыпался смех. Мне показалось, что я слышу голос Гертруды.

Рольф вздохнул:

— Нет, Отто, ничем не могу помочь. Правда, не могу.

Как раз в этот момент я заметил у него на лацкане значок члена партии, прикрытый носовым платком, торчавшим из нагрудного кармана.

— Понимаю, — сказал я разочарованно. — Как Гертруда?

— Спасибо, хорошо. Она занимается гостями.

Ничего не спросив о моей семье и не сказав положенных в таких случаях вежливых фраз, Рольф взял меня за локоть и повел к выходу. Я вышел, и он аккуратно закрыл дверь.

Меня чуть не стошнило.

Конечно, я мог бы отказаться от этой затеи и написать Альберту, что бумаги пропали. Но сам не знаю, почему вдруг добыть их мне показалось жизненно важным. Я ходил просить помощи еще к двум бывшим коллегам: один из них отказал, испуганно потирая руки, а другой просто вышвырнул меня на улицу, прежде чем я успел объяснить, зачем пришел.

Итак, я обратился в Сопротивление. Сначала меня встретили прохладно — у Альберта была сомнительная репутация, а я только примкнул. Да, они оценили, что Альберт не стал работать на новый режим и даже не помышлял об этом, но сердились на него за то, что он, целиком отдавшись своим научным исследованиям, не занял более активную позицию в оценке политического курса, проводимого императором.

Впервые о бумагах Альберта я упомянул на собрании, состоявшемся после речи Гитлера в Зальцбурге, в которой он предельно ясно обозначил свои намерения: очистить Австро-Венгерскую империю от евреев и свести к минимуму славянское население.

— Само собой разумеется, — грохотал он, — арийцы — не дикари! — И обещал лично проследить, чтобы эмиграция евреев проводилась с соблюдением уважения к правам человека и законности. И главное — «без применения насилия». Как будто само по себе изгнание людей с их родины таковым не являлось.

Исаак Левински, координатор нашего сектора, встал в позу, и мою просьбу отклонили. Но, уходя с собрания, я услышал сзади шаги. Меня догоняла молодая женщина, которую я заметил раньше. Я остановился и подождал ее.

— Что это за бумаги вы хотите передать господину Эйнштейну? Кажется, вы считаете их очень важными для нашего дела?

Она немного запыхалась и даже не представилась, прежде чем заговорить. Когда я поинтересовался, с кем имею часть, она спохватилась:

— Простите. Я графиня Эстер Эгерхази.

— Вы еврейка?

— Разве обязательно быть евреем, чтобы бороться за справедливость?

Я не смог сдержать улыбку — эта реплика показалась мне несколько театральной. Она тоже улыбнулась. Какая роскошная женщина была эта Эстер! Немного за тридцать, с молочно-белой кожей и большими миндалевидными, слегка подведенными глазами, угольно-черными волосами, собранными в пучок, лежавший на шее. Волосы оставляли открытыми мочки ушей с жемчужинами сережек.

— Я могу вам помочь.

— Простите?

Глядя на Эстер, я на мгновение совершенно забыл о своем деле, но ее предложение вернуло меня к суровой реальности. Какой печальный контраст: она — элегантная, надушенная молодая аристократка и я — грязный опустившийся бродяга, в которого превратился за последние годы.

— Я могу вам помочь, — повторила она. — Я ходила на ваши лекции.

— Вы хотите сказать, на занятия в школе?

— Нет, на университетские лекции. Я старше, чем кажусь. И могу пробраться куда угодно. Если вы точно скажете, что ищете, я это достану и передам вам.

Я колебался. Имперская тайная полиция умела работать. Была велика вероятность, что Эстер их агент и сейчас выполняет задание — выведать у меня, что именно так стремится вернуть Альберт. Да черт с ним! Я бы пожертвовал чем угодно, лишь бы еще раз оказаться с ней тет-а-тет. Поэтому я подробно описал Эстер, как выглядят бумаги и где их искать.

Прошла неделя. Меня терзало нетерпение. Эмма легко поверила, что оно объясняется лишь поручением, которое мне дал Альберт.

В назначенный день я встретился с Эстер. Она осторожно передала мне пакет, аккуратно завернутый в коричневую бумагу, и мы пошли по улице, словно прогуливаясь.

— Вы планируете встретиться с господином Эйнштейном? — невинно поинтересовалась она, и я не решился ответить «да», потому что вдруг вспомнил, что должен держать мою поездку в секрете.

— Нет-нет, — пробормотал я. — Я просто перешлю их ему.

— Я могла бы…

— Могли бы что?

— Ничего, забудьте. Просто моего мужа как раз назначили секретарем посольства в Париже, и я могла бы взять на себя…

— Большое спасибо, но это доставит вам слишком много хлопот.

Мысль о ее муже была мне ненавистна. Зато я понял, что у меня будет шанс увидеться с ней во Франции. Я слышал, что президент Перго любит устраивать большие приемы, на которые приглашает интеллектуалов, дипломатов, художников, артистов и политиков… Я взял руку Эстер и хотел поцеловать ей пальцы, но она остановила меня, вдруг обняла и расцеловала в обе щеки, густо покраснев от смущения:

— Мне очень нравилось слушать ваши лекции… — Потом повернулась на каблучках и исчезла в ночи.

Через два месяца я наконец добрался до Парижа. Мне пришлось нелегко. Если бы я покинул Австрию официально, никто бы не чинил мне препятствий, даже выдали бы разрешение на эмиграцию. Но это значило не иметь возможности вернуться — покинуть страну навсегда. Я был не готов сделать это.

Ночами, дрожа от холода в горах, я представлял себе огромные самолеты, которые позволили бы мне совершить это путешествие за пару дней. Такими, должно быть, летали Эстер и ее муж. Иногда я слышал в темноте стук колес проходившего поезда.

Но вот все осталось позади: я наконец был в безопасности и наслаждался комфортом, сидя на диване в роскошных апартаментах Альберта на авеню Дю Мэн. Я потягивал портвейн, а он поспешно разворачивал привезенный мною пакет.