Воспоминания одной звезды - Пола Негри

над «Отелем „Империал“», и я была нужна для всех сцен, которые требовалось доснять. Каждая минута моего отсутствия стоила бы огромных денег.

Я постоянно утешала себя тем, что, насколько мне известно, Руди отличался невероятной физической выносливостью, однако сообщения в газетах о состоянии его здоровья делались всё более тревожными. Я целыми днями работала, пребывая в таком ужасном нервном стрессе, какого никогда прежде не испытывала. Ночью я не могла спать, постоянно находясь на связи по телефону с больницей в Нью-Йорке. На мои расспросы ответ был все время один и тот же: с ним еще не разрешается говорить по телефону, но поводов для беспокойства нет.

Хотя его состояние улучшается, врачи хотят, чтобы в послеоперационный период его ничто и никто не беспокоил. Я слышала это шесть дней подряд, отчаянно желая верить их словам, а не собственной интуиции.

На седьмой день после операции, в половине седьмого утра, когда я одевалась перед уходом на работу, раздался телефонный звонок. Моя горничная как раз выгуливала собаку, а телефон звонил очень настойчиво. Я сняла трубку. Откуда-то из Нью-Йорка звонил какой-то репортер, который спросил:

— Это горничная мисс Негри?

Словно издалека я услышала собственный голос, который ответил:

— Да-да, это горничная мисс Негри.

— Скажите, скажите, — с жадным интересом спросил репортер, — а как она отреагировала на новость о смерти Валентино?[242] Какие-то лица возникали из тьмы и снова пропадали в ней.

Я смутно помнила, как врач и медсестра смотрели на меня, сверху вниз, с невероятной жалостью, как Мэрион Дэвис, рыдая, обнимала меня.

— Это же неправда, этого не может быть, — без конца повторяла я, пока не провалилась в глубокий сон, вызванный лекарством. Но к вечеру барбитураты перестали действовать, и весь ужас случившегося снова поразил меня. Лишь одно мне было ясно — пусть киностудия несет какие угодно убытки, но я должна поехать к нему. На следующее утро я села на поезд до Нью-Йорка, и со мною вместе, по настоянию врача, в путь отправились медицинская сестра и моя секретарша Флоренс Хейн.

Бесконечные три дня в пути до Нью-Йорка я провела в постели, постоянно принимая успокаивающие средства. Железнодорожная компания проявила особое внимание, переведя наш вагон сразу на прямую линию до Центрального вокзала в Нью-Йорке, тем самым избавив нас от долгой, мучительной пересадки на другой поезд в Чикаго.

Кошмар, который мне предстоял в ближайшие несколько месяцев, только начинался. Джордж Алмэн и его жена ожидали меня на вокзале. Когда я вышла на платформу, забитую толпой репортеров, все они принялись одновременно что-то выкрикивать, какие-то вопросы, просьбы. Я умоляла их оставить меня в покое. Алмэн тоже взывал к ним: «Ребята, пропустите нас. Позже будет много времени для интервью». Я ощутила вдруг, что у меня из-под ног уходит почва, поэтому вцепилась в Алмэна, чтобы опереться на кого-то, а сама лишь стенала: «Умоляю… отвезите меня к Руди. Больше ничего не нужно. Отвезите к нему».

Они поехали вместе со мной в похоронный зал погребальной конторы «Кэмпбеллс». В голове и ногах у покойного горели массивные свечи, и в их мягком свете казалось, что смерть принесла умиротворенность его чертам. Как будто он наконец обрел спокойствие, которого ему так не хватало в течение всей жизни, и потому, даже из глубины своего горя, я почти что радовалась за него, встала на колени у гроба и молилась, чтобы душа его обрела вечный покой. Потом я поднялась с колен и прошептала последние слова прощания: «Твоя любовь и дружба были для меня самым прекрасным временем в моей жизни. Я никогда не забуду этого. Adieu, Rudy, mon bien aimé e[243]».

Позже в тот же день, когда я была у себя в номере в отеле «Амбассадор», моя медсестра осторожно, на цыпочках, вошла в комнату, чтобы сообщить: приехала Мэри Пикфорд, которой нужно срочно повидать меня в связи с крайне важным делом. Я безразлично пожала плечами. Разве что-нибудь еще осталось на белом свете, что было бы крайне важным?

Мэри передала письмо, адресованное мне. Его написал доктор Микер, кто оперировал Руди и оставался рядом с ним до самого конца. Мэри была уверена, что я найду какое-то утешение в строках этого послания, и потому настоятельно просила меня прочитать его.

Уважаемая мисс Негри!

Я попросил мисс Пикфорд, которая является моей пациенткой, передать Вам это письмо, поскольку я не могу отдать его Вам лично, из рук в руки. Дело в том, что я уезжаю в свой загородный дом, чтобы прийти в себя после этой ужасной трагедии и невероятно напряженной работы в течение прошедшей недели. Я был с Руди до самого конца. Он оставался в сознании вплоть до последнего получаса жизни. Мы с ним планировали отправиться вместе на рыбалку, когда он выздоровеет, и вот когда я сидел у его ложа, он вдруг сказал: «Доктор, боюсь, что не смогу съездить с вами на рыбалку. Но мы же, вероятно, встретимся на том свете. Кто знает?»

И через несколько минут, до того как потерять сознание, он снова заговорил: «Пола… если она не приедет вовремя, передайте ей, что я думаю о ней…»

Он не смог закончить предложение, поскольку в этот момент уснул вечным сном.

Альберто получил трагическую новость о смерти брата, когда еще был на борту судна, на котором он вместе с семьей направлялся на родину, в Италию. Он оставил жену и сына в Неаполе, а сам вернулся на том же корабле в Нью-Йорк, где мы с ним и встретились. Мы упали друг другу в объятия и разрыдались. Я воскликнула: «Совсем недавно мы все были так счастливы… Куда все пропало, Альберто? Куда?»

Альберто хотел отвезти тело Руди в Италию, чтобы захоронить его там рядом с покойными родственниками, однако друзья из мира кино настаивали на том, чтобы он упокоился с миром в Голливуде. Они считали, что будет правильно пребывать ему после смерти там, где он жил и работал столько лет, где стал всемирно знаменит.

После мессы в римско-католической церкви Святого Малахия, так называемой Актерской церкви, мы отправились в наш печальный путь домой. В небольшой группе близких покойному людей были Альберто, мистер и миссис Джордж Алмэн, Джеймс Квёрк (редактор журнала «Фотоплей»[244] и закадычный друг Руди) и я.

Пола Негри на похоронах Рудольфа Валентино, 14 сентября 1926 года

Ни в Нью-Йорке, ни на обратном пути к