Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

по-латышски, а когда видели, что мы не понимаем, писали цифры на листке бумаги. Марья Карловна говорила по-русски с ужасным акцентом и часто сбивалась на немецкий язык, который она явно предпочитала русскому. Советскую власть она ненавидела и, поняв, что в нашей квартире некого опасаться, в открытую кляла Сталина, завоевавшего Латвию, и со вздохами вспоминала президента Ульманиса и время, когда Латвия была самостоятельной страной. К сожалению, Марья Карловна и люди ее поколения не дожили до перестройки, но их дети осуществили мечту своих родителей о свободной Латвии. Иногда даже с некоторыми перегибами.

В годы моего детства я очень мало общался с латышами. В нашем доме отдыха вся администрация состояла из русских и евреев. Латышки были только среди уборщиц, но они были очень молчаливыми, поэтому я почти не ощущал на себе негативного отношения к русским сильно редуцированного местного населения. Может быть, потому, что был еще подростком. Я испытал это отношение много позже, когда мы с Ларой путешествовали по Прибалтике на нашем желтом «москвиче». Это было летом 1969 года. В Риге и особенно в Таллине лучше было не разговаривать на русском языке в кафе и магазинах. Продавцы и официанты могли ответить сквозь зубы или вообще сделать вид, что не замечают тебя. Мне всегда было обидно такое отношение. Ни я, ни мои близкие не сделали латышам ничего плохого. Но несколькими годами позже я стал больше понимать латышей.

В конце семидесятых годов я приехал на Рижское взморье глубокой осенью, в ноябре. В Риге была организована хирургическая конференция научных студенческих кружков. Меня и моих студентов поселили в небольшом доме отдыха в Майори. На заседания мы ездили на поезде в Ригу, а вечерами, вернувшись на побережье, ходили на море. Было довольно холодно, но снег еще не выпал. В это время года в прибрежных домах отдыха и санаториях проживала очень своеобразная публика, которую редко можно было встретить в разгар летнего сезона, а во времена моего детства не было вообще. Это были люди, приехавшие на Рижское взморье по скидочным профсоюзным путевкам, часто из глубокой российской глубинки, из мелких периферийных городов необъятного Советского Союза. Делать им было абсолютно нечего, купаться и загорать – нельзя, гулять по пляжу – скучно, и они в основном глушили водку и ездили в Ригу в магазины, а также толпами осаждали местные курортные торговые точки. Это были люди, лишенные по месту жительства самых примитивных товаров, и латвийские магазины казались им сказочными. Они сметали все, что видели на прилавках, не оставляя латышам ничего. Было очень много пьяных, много ругани и даже драк. Это очень раздражало и продавцов, и местное население. И я прекрасно их понимал. Жалко только, что и я разговаривал с этой пьянью на одном языке, и латыши переносили свою ненависть к этим людям и на меня, хотя я и сам ненавидел эту серую публику.

Несколько позже я попытался внушить мысль, что не все русские одинаковы и не все являются для латышей врагами и завоевателями, молодой латышке Аните Лапине, поступившей к нам на кафедру в аспирантуру. Анита, крупная девушка с милым, немного курносым лицом, как и все латыши, была большой националисткой и к русским в целом относилась негативно. После пары лет совместной работы в больнице и проживания на квартире моей мамы (ее выгнали из общежития) Анита, как мне кажется, изменила свою точку зрения и перестала смотреть на меня и на мое окружение как на врагов. Когда она, защитив диссертацию, вернулась к себе в Латвию, мы долго переписывались с ней, обменивались поздравлениями к праздникам, она рассказывала мне в письмах про свою жизнь, про изменения, происходящие в Латвии. Она даже пригласила мою мать к себе в гости, и мама имела возможность познакомиться с ее родителями, оказавшимися очень приятными людьми. После распада Советского Союза и отделения Латвии от России письма от Аниты прекратились. Надеюсь, что она не изменила свое отношение ко мне и моей семье

А теперь вновь вернемся на Рижское взморье начала пятидесятых годов прошлого века. Тогда проблемы межнациональных отношений не стояли передо мной, учеником шестого класса. Каждое утро мы с дедом выходили из нашей территории через боковую калитку и шли по тротуару из бетонных плит вдоль дачи Лациса к морю. Когда улица и тротуар кончались, начиналась дорожка из досок, уложенных на деревянных чурбачках. Эта дорожка была проложена между песчаными дюнами, поросшими соснами, и по ней мы выходили на пляж. Спустившись по полузасыпанным песком доскам с набитыми перекладинами, мы вступали в мир песка. От крайних сосен до воды расстилался роскошный песчаный пляж шириной более полусотни метров, а в длину – без конца и края. Сухой песок был почти белого цвета, мельчайший и сыпучий, ходить по нему в обуви было трудно, зато босиком очень приятно. Правда, в ясные дни середины лета он так нагревался от солнца, что обжигал босые ноги, поэтому, вступив на сухой песок, нужно было быстрее добежать до широкой полосы сырого и плотного песка ближе к набегающим волнам. По этой полосе все отдыхающие гуляли вдоль моря и по ней же катались на велосипедах. По утрам на сыром песке четко отпечатывались следы грузовика, увозившего выброшенные на берег водоросли. Дно Рижского залива уходило в глубину очень постепенно, то плавно опускаясь, то снова поднимаясь в области банок. Таких банок было три или четыре, и только после последней, расположенной на расстоянии 200–300 метров от берега, ноги уже не доставали дна и нужно было плыть. Правда, вода в заливе часто бывала довольно холодной, особенно после ветра с моря и сильного волнения.

Выйдя на пляж и повесив на лавочку одежду, дед, в длинных черных трусах (такие трусы почему-то называли «семейными»), степенно заходил в море с полотенцем в одной руке и с градусником для воды в другой. Зайдя за вторую банку, он измерял температуру воды и окунался до плеч. После этого, вытираясь полотенцем, выходил на берег, и, сменив трусы, надевал белые полотняные брюки. Потом босиком, взяв свои парусиновые туфли в руки, быстрым шагом удалялся по пляжу в сторону реки Лиелупе. В спокойную погоду я добирался до последней банки и плавал вдоль нее на глубоком месте, после чего валялся на утреннем, поначалу еще прохладном, но быстро согревающемся на солнце песке и ждал деда. Через двадцать минут его коренастая, невысокая фигура появлялась вдали, а ровно через полчаса таким же быстрым деловым шагом он подходил ко мне. Нередко он