Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

улизнул домой, но до дома дошел не сразу, так как никак не мог выбраться из канавы перед железной дорогой. А потом перед дверью нашего зимнего домика, где я жил, долго искал выпавший ключ. Проспавшись, я с больной головой поехал в Москву учиться в институте.

Занятия на первом курсе были немного похожи на школьные. Те же физика и химия, только малость поинтереснее. На кафедре химии мы изучали качественный и количественный анализ. На первом занятии по каждому предмету нам давали пробирку с какой-то жидкостью, и нужно было определить ее состав, проведя несколько химических реакций с известными веществами. Это было непросто, но хитрые студенты быстро решали эту задачу, придумав метод «качающихся менисков». Получив пробирку с жидкостью из рук лаборантки, которая наливала ее в соседней комнате из больших бутылей с подписанными названиями содержимого, нужно было быстро заглянуть в эту комнату и по качающемуся уровню жидкости определить, из каких бутылей она была налита. Иногда это помогало. Запомнился мне старик Пржеборовский, заведующий кафедрой неорганической химии. Он был похож на моржа и читал лекции тихим монотонным голосом, который безотказно действовал как снотворное. К концу лекции половина аудитории мирно посапывала, и тут профессор, насыпав какого-то зелья на лист бумаги у себя на столе, ударял по нему указкой, и раздавался громкий взрыв, от которого все немедленно просыпались в испуге от неожиданности.

Самым трудным предметом на первых двух курсах была, конечно, анатомия. Первое время, когда мы изучали скелет, мы бравировали этим и, взяв в анатомическом музее под залог зачетки разные кости, шли заниматься в сквер Александровского сада у кремлевской стены (теоретические кафедры, как и сейчас, размещались на Моховой), где шокировали публику, доставая из портфелей части скелета и раскладывая их на скамейке. Самым сложным костным объектом был череп. К счастью, мне достался от Марины Сперанской замечательный разборный череп, принадлежавший еще ее деду, знаменитому московскому хирургу Петру Ивановичу Постникову (конечно, не в прямом смысле). Череп был сделан в Германии, распилен на части, и по нему было очень удобно изучать все черепные ямки, бугорки, канальцы и отверстия. Но по мере углубления в дебри анатомии нам стало не до шуток. Особенностью изучения анатомии была необходимость ежедневных напряженных занятий. Стоило хоть на пару дней запустить уроки, как догнать постоянно уходившую вперед группу становилось очень трудно, а потом и невозможно. Каждый день мы часами просиживали в анатомическом музее и секционном зале, где бесконечно препарировали трупы и постоянно сдавали зачеты, сначала по костям, потом по суставам, мышцам, сосудам, нервам и т. д. Не сдав вовремя зачет, приходилось вновь возвращаться к пройденному материалу, а остальные студенты в это время уже изучали все новые и новые разделы. Войти в нормальный режим при этом было весьма затруднительно.

Потом начались экзамены: анатомия, гистология, биология, физиология, химия, физика, английский и латинский языки и, конечно, бесконечные политические предметы: марксизм-ленинизм, политэкономия и т. д. и т. п. Во время экзаменов первого и второго курса отсеялось не менее трети принятых студентов. Только из нашей группы были отчислены пять-шесть человек, не получившие вовремя зачеты или не сдавшие экзамены.

На третьем курсе все большие группы разделили на две поменьше. Я попал в 25-ю группу вместе с хорошими ребятами Борей Марковым, Стасиком Рыжовым, Борей Фаломеевым, Витей Семеновым и чуть позже пришедшим к нам Володей Ланщаковым. Все они были личностями, и дружбу с ними я сохранил на долгие годы. С Моховой мы перебрались на Большую Пироговскую улицу. Начались занятия на клинических кафедрах – общей хирургии и пропедевтики внутренних болезней. Общая хирургия, как и теперь, базировалась в городской больнице № 23 имени «Медсантруд»[108] на Верхней Радищевской улице, а кафедра пропедевтики располагалась в старом корпусе клиники, который находился рядом с теперешним Научным центром хирургии и в который позже перевели клинику глазных болезней, а потом – военную кафедру. Кафедрой общей хирургии при нас заведовал профессор Виктор Иванович Стручков. Он читал нам лекции довольно сухо и вообще казался очень суровым человеком, но экзамены принимал весьма либерально. Его доброе сердце я оценил много позже, когда защищал свою докторскую диссертацию. Одним из моих официальных оппонентов был назначен профессор кафедры общей хирургии Арамаис Вагаршакович Григорян, милейший и доброжелательный человек, на чей положительный отзыв я очень рассчитывал. Неожиданно перед самой защитой он скончался от острого инфаркта миокарда. И тут мне на выручку пришел Виктор Иванович. Он без разговоров подписал мне новый отзыв и очень благожелательно выступил на защите.

Практические занятия по хирургии на нашем третьем курсе вела тогда еще молодая профессор Бажанова. Под ее руководством я впервые ассистировал на хирургической операции и именно благодаря ее влиянию я полюбил хирургию, и хотя настоящим хирургом так и не стал, но всю жизнь проработал в хирургических клиниках.

Лекции по терапии читал нам профессор Владимир Харитонович Василенко. Читал он очень живо, интересно, и вообще был ярким, запоминающимся человеком, тогда еще довольно молодым и полным сил. А перкутировать и выслушивать пациентов нас учил Иван Иванович Рыбкин, весьма насмешливый и умный человек. На занятиях по пропедевтике мы впервые вблизи увидели больных, начали учиться расспрашивать их и писать истории болезни.

В начале третьего курса в наших занятиях произошел вынужденный перерыв: в конце сентября нас отправили на картошку. Поехали мы в Истринский район, где нас поселили в какой-то деревне в доме у бабы Насти, одинокой старушки. Была середина осени, и леса вокруг деревни, где мы жили, еще не облетели от золотой листвы, ставшей после начала дождей бурой. Эти ежедневные дожди, начавшиеся вскоре после нашего приезда, отравляли нам жизнь. Земля в поле, где мы собирали картошку, раскисла и налипала на сапоги, куртки и ватники промокали, и их негде было сушить. Мы спали в избе на полу, на набросанном сене. У меня был спальный мешок, с которым я ходил в туристские походы. В нем спалось тепло и уютно. Остальные спали на одеялах и закрывались ими же. Каждый день, возвращаясь с поля домой и разложив рядом на полу мокрую одежду, мы из горла пили привезенную с собой водку и закусывали ее солеными огурцами, которые воровали у хозяйки из бочки, стоявшей в сенях. Баба Настя варила нам в ведре картошку, принесенную нами же с поля, и мы ели ее вместе с захваченной из Москвы полукопченой колбасой. Когда закончились водка и колбаса, мы послали гонцов в Новый Иерусалим и на станцию Снегири в семи-восьми километрах от нашей деревни. Гонцы принесли несколько бутылок жуткой «табуретовки»,