Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

спрашивает Алексея – полегчало ли ему после отъезда Петра. И тот откровенно это подтверждает. А дальше речь, скорее всего, о Ефросинье, связь с которой, по мнению графа, царевича компрометирует и может раздражать отца.

Эта короткая сцена говорит всего лишь о человеческом сочувствии Мусина-Пушкина к находящемуся под тяжким давлением царевичу. И можно было бы не обращать на нее внимания, если бы не еще одно, тоже на первый взгляд незначительное показание Алексея.

После известного нам показания о связи с князем Дмитрием Михайловичем и о книгах, которыми тот его снабжает, царевич сообщает: «Рязанский мне прислал книгу „Камень веры" (что он делал) через Федора Поликарпова; а такую же его книгу брал я читать прежде у Ивана Алексеевича Мусина…»

Рязанский – это Стефан Яворский, а «Камень веры» – его сочинение, направленное против Феофана Прокоповича и запрещенное к публикации. То есть Мусин-Пушкин предоставил царевичу рукопись книги, которая вызвала неудовольствие высшей власти, поскольку в ней усмотрели «папежество», симпатию к католичеству.

Для того чтобы брать у графа эту книгу, Алексей должен был бывать у него дома. Что предполагает по меньшей мере приязненные отношения. А Мусин-Пушкин пользовался особым доверием царя.

Алексей продолжил этот знаменательный сюжет: «…и потом говорил Федору Поликарпову, чтоб мне такую ж сыскал, и он мне принес от архиерея, в то время в Петербурге будущаго; сказал, что архиерей тебе прислал; я-де ему сказывал, что ты ее хочешь, и он-де тебе ее прислал».

Тут все значимо. И доверительные отношения Алексея с «первым сенатором», снабжающим наследника запрещенной к печати книгой, и тот факт, что граф имел и хранил эту рукопись, и то, что Яворский с готовностью послал свою книгу Алексею.

Как и Головкин, 8 января 1725 года Мусин-Пушкин оказался на стороне юного Петра Алексеевича.

Мы помним, что Стефан Яворский в 1712 году произнес проповедь, в которой Петр с полным основанием увидел агитацию в пользу наследника и надежду на него. Яворский понял, что рискует головой, и униженно каялся.

Получивший образование в Европе – в высших католических школах, Стефан никак не принадлежал к замшелому старомосковскому духовенству, и его разногласия с Петром и Феофаном лежали в иной плоскости. Речь шла не о возврате в старомосковский политический быт, а о соотношении мирской и духовной властей и, соответственно, о церкви как об ограничителе всевластия светского властителя.

Об этом думал и Алексей, судя по его выпискам из Барония и подбору приобретаемой литературы.

14 мая в специальном письме, поданном прямо Петру, царевич подробно остановился на своих отношениях со Стефаном Яворским, понимая, какое значение имеет связь с первым среди иерархов, местоблюстителем патриаршего престола: «О предике (проповеди. – Я. Г.) Рязанского я прежде того не знал, как она была, и на Москве задолго до нее не был. А услышал об ней в Померании, помнится мне, от князь Василья или Федора Глебова. Сказывал он, что Рязанский казание на Москве говорил; „в том-де про тебя дурно говорил, будто ты изгнан, и оное-де казание сенаторы у него взяли на письме“. А приехав в Питербурх, в разговорах с Алексеем Макаровым, он мне сказал, что у него есть оная предика на письме: и я у него просил посмотреть, и он мне ее казал, и я у него взял к себе, и помнится, у меня списано, а оригинал ему отдал. Также во время бытия Рязанского в Питербурхе, во время ответу его о бывшем соборе, какие он письма батюшку подал, с того список казал мне он же Макаров, и те письма я читал и опять ему отдавал. А промеж того казания, писывал ко мне Рязанский и я к нему, хотя не часто, кроме важных дел. А как о том казании услышал, то оную корреспонденцию пресек и к нему не ездил и к себе его не пускал».

Необходимо обратить особое внимание на персонажей этой истории – кроме самого Стефана. Возможно, что с проповедью в его, царевича, поддержку познакомил его не кто-нибудь, а князь Василий Владимирович в то самое время, когда они вели далеко не безобидные беседы и генерал договорился до возможности измены.

Не менее значимо здесь имя Алексея Макарова – кабинет-секретаря царя, хранителя государственных секретов. Довереннейший человек Петра считает нужным хранить у себя крамольную проповедь и знакомить с ее текстом царевича, а позже демонстрировать ему оправдательные письма Стефана царю, отнюдь не предназначенные для кого-либо, кроме адресата. С Макаровым мы еще встретимся в материалах следствия.

В хорошо известном нам исследовании «Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I» Д. О. Серов среди второстепенных, но значительных фигур называет дьяка Воронова.

«В системе розыскных канцелярий выдвинулся такой незаурядный криминалист, как Федор Дмитриевич Воронов. Человек сугубо гражданский, работавший в Санкт-Петербургской губернской канцелярии, а затем в аппарате Правительствующего сената, Федор Дмитриевич прославился бесстрашием и умелым разоблачением махинаций всесильного А. Д. Меншикова во время работы в розыскной канцелярии князя В. В. Долгорукого.

Воронова очень ценил Петр I. Когда криминалист в 1716 году перешел под начало Г. И. Кошелева, находившийся за границей царь с несвойственной для него заботой о штатской „персоне“ наставлял Герасима Ивановича: „…И ево, дьяка Воронова в обиду никому не давай“»[168].

И этот столь ценимый царем слуга закона погиб, втянутый в кровавый водоворот «дела» Алексея.

17 февраля Иван Афанасьев показал под пыткой: «При отъезде из С.-Питербурха за царевичем, объявил он дьяку Федору Воронову, что царевич поехал не к отцу, а в Немецкую землю. Воронов сказал: „То-де хорошо“ и дал Афанасьеву цифирь для переписывания, объявив, что если царевичу будет угодно, то служить ему готов и с ним переписываться. Он же, Воронов, говорил Афанасьеву: сказал ему тайно князь Василий Долгорукий: „Едет сюда дурак царевич для того, что отец ему посулил жениться на Афросинье: жолв ему, не женитьба будет; напрасно сюда едет“».

Имя Воронова появилось в показаниях Афанасьева еще при самом первом допросе 11 февраля. Рассказывая о встрече в Германии с попом Ливерием, которому поручил передать письмо Алексею, чтобы наладить с ним связь, Афанасьев писал: «В то время учинили мы с ним общую азбуку: одну он взял, которую я велел отдать царевичу, другую я себе взял; а сделаны были те азбуки с азбуки, которую я взял у дьяка Воронова, на кружке медном».

Воронов был жестоко пытан. Сперва он отрицал показания Афанасьева, но 28 февраля, получив 25 ударов кнутом и надеясь избежать дальнейших мучений, подтвердил их.

Следствием в Петербурге руководил Меншиков, и он припомнил Воронову причиненные