Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Та часто-часто сочувственно закивала, затрясла симпатичными бульдожьими щечками, зашмыгала аккуратным носиком, и я подумал, как все-таки умеют бабоньки быстро сходиться.
– А меня спросили, была ли я в Крыму после четырнадцатого года и кому он сейчас принадлежит? Но послушайте, какое мне дело до ваших разборок? Я туда езжу каждый год, и мне, честно говоря, плевать, русский он или украинский. Он – крымский.
Моложавая поджала губы, а я опять задумался. Интересно, согласился бы я на такую формулировку и что бы ответил погранцам, окажись на ее месте? Но, возможно, по-своему, по-женски она была права. Вы там, мужики, замутили, а из-за ваших глупостей народ страдает…
– Это что, – вмешалась третья, худощавая, неопределенного возраста, со взбитыми волосами и тревожными зелеными глазами. – Мы с мужем, когда в прошлый раз прилетели, так его попросили закончить «Слава Украине». И всё это на камеру. Представляете?
Это я представлял себе очень хорошо. Но справедливости ради в нашей смене пограничники были вежливые и никаких провокаций затевать не собирались. Мне даже показалось, они испытывали неловкость оттого, что всех русских завели в специальную комнату, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и подвергли допросу.
– Завтра же у нас выборы, – вспомнили бульдожьи щечки. – Может, поэтому такие строгости?
– А вас почему не впустили? – повернулись ко мне все трое, приглашая присоединиться к обиженному дамскому обществу.
– А у меня никаких документов не было, – ответил я правдиво. – Так что завернули на законных основаниях.
Женщины хотели что-то еще спросить, но я закрыл глаза и сделал вид, что сплю. Эх, не захотела ненька Украина принять того, кто когда-то так безответно и слепо ее полюбил, и, значит, я с тобой теперь точно, Катька, не увижусь и не спрошу, какая муха тебя, девочка, укусила и что мы с тобой сделали не так, что из-за нас вышло столько всякой фигни?
Обратный борт был через шесть часов. Я прилетел в Киев не через Минск, а через Ригу – так оказалось дешевле. Что ж, выйду в Риге, чтобы не пропадать шенгену, и поеду на море. В Латвии я был единственный раз, когда учился в седьмом классе, на весенних каникулах. У нас в школе открыли тогда музей воинской части 9903, и мы ездили с училкой истории по местам боевой славы. Не могу сказать, что мне это было очень интересно, тем более война, о которой рассказывали ветераны, сильно отличалась от учебника и говорили они не столько о боевой славе, сколько о каких-то взрослых, не до конца понятных нам в ту пору бытовых вещах. Помню, как один дядька, веселый, худощавый, с тонкой красной кожей лица, чем-то похожий на моего Алешу, прямо спросил:
– Вам как рассказать? Как надо или как было?
– Как было, – попросила историчка.
А вот что он рассказал, я, к сожалению, забыл, хотя теперь мне было бы любопытно его послушать. Но зато я запомнил одну пожилую женщину. Меня послали записать ее рассказ, как она уходила добровольцем на фронт по направлению райкома комсомола. Она очень долго вспоминала, волновалась, сбивчиво рассказывала, как их собрали в кинотеатре «Колизей» на Чистых прудах.
– Там, где теперь театр «Современник», знаешь?
Я на всякий случай кивнул, а она стала говорить, что собиралась в санитарки, а ей предложили пойти в разведывательно-диверсионную часть.
– Где командиром был майор Спрогис. Знаешь такого?
– Нет.
– Там еще воевала Зоя Космодемьянская.
Зою я, конечно, знал. Какой же советский пионер не знал про Зою Космодемьянскую?
– Но ее, правда, не очень любили, – вдруг добавила моя рассказчица. – Характер у девки был тяжелый.
Я засомневался, надо ли это записывать, а женщина, задумчиво глядя поверх меня, произнесла:
– Она ведь не одна такая была. Но знают только ее. Потому что про нее написали, а про других нет. Разве это справедливо? А мне недавно звонил Леонид Ильич, поздравлял с юбилеем.
Все полочки, все шкафчики, все тумбочки в ее идеально убранной однокомнатной квартире были уставлены сувенирами, какими-то фарфоровыми слониками, бегемотиками, статуэтками, и было понятно, что тут никогда не было никакого мужчины, а если и был, то очень давно, не бегали, не кричали и не толкались ни дети, ни внуки, и я помню, такая меня вдруг охватила тоска… Я не понимал, откуда она взялась, да и что я мог в этом понимать, но почему-то так остро ощутил одиночество той женщины, в котором никто не был виноват – ни советская власть, ни Леонид Ильич, который через год после этого умер, а просто была такая вот жизнь, и война осталась в ней самым ярким событием.
Захотелось поскорее домой, и когда я вышел на улицу, то вдруг заплакал. Мне было стыдно, что я, тринадцатилетний мальчик, иду и плачу по Загородному шоссе с тетрадкой в клеточку, а в ней записан рассказ этой героической женщины о том, как ее готовили остаться в подполье в Москве на случай, если столицу захватят немцы, как забрасывали за линию фронта, где могли в любой момент схватить, запытать до смерти, засунуть в лагерь, расстрелять, – и я плакал, сам не зная отчего – жалости, страха, печали, – но, к счастью, никто не попадался мне навстречу. И вот я ужасно не хочу, матушка Анна, чтобы и Катя моя лет через двадцать рассказывала в пустой и чистой квартире на окраине Киева какому-нибудь юному бандеровцу про свою боевую судьбу и хвасталась тем, что ей позвонил бандеровский президент. А этот мальчик потом заплакал бы о ее жизни. Хотя, может, это и не самое худшее, когда о тебе кто-то заплачет…
А тогда, в восемьдесят втором, нас, самых активных пионеров, взяли в Латвию и вместе с рижскими школьниками повезли в деревню километрах в двухстах от Риги на места боев. Деревня была латышская, и смотрели на приезжих без особой приязни. К полудню погода испортилась, с Балтики нанесло тучи, лупил изо всех сил злой дождь вперемешку с колючим снегом и гнал домой. Вечером после встречи с ветеранами ребята из Риги позвали нас на дискотеку в сельский клуб. Мы плясали вместе с ними под «Аббу» и «Бони
