Записки опального директора - Натан Гимельфарб

Особенно удивило меня тогда выступление доцента Флауменбаума, читавшего у нас курс «Основы консервирования». Это был очень способный, ещё сравнительно молодой учёный, который пользовался большим уважением и авторитетом у студентов. Он был автором учебных пособий и многих публикаций по консервированию, разработал ряд важных изобретений и, один из немногих в институте, читал английские и немецкие научные журналы в подлиннике.

В своём выступлении, желая показать заслуги русских учёных в разработке науки консервирования пищевых продуктов, Флауменбаум заявил, что теорию консервирования первым разработал некий Каразин, а не Аппер, как принято было до сих пор считать, и чему он сам нас учил на лекциях.

После этого выступления я надолго потерял уважение к Флауменбауму, как к человеку и учёному. Тогда ещё мне было непонятно, как может уважающий себя человек говорить на лекциях одно, а на партийном собрании - другое. Только позднее, когда я на собственном опыте убедился, как партийные и другие советские органы могут заставить практически любого человека говорить то, что им угодно, я понял, что стоило Флауменбауму такое выступление на партсобрании. Но в те годы оно поразило меня и осталось надолго в моей памяти.

Компания борьбы с космополитизмом продолжалась несколько лет и приняла открыто антиеврейскую, антисемитскую направленность. Многие видные учёные-евреи лишились тогда высоких должностей в академических институтах и ВУЗах, а на их место были назначены представители коренных национальностей.

Мы могли в этом убедиться на конкретных примерах из жизни нашего института. Тот же Флауменбаум, и даже Фан-Юнг, незаурядные научные способности которых были общеизвестны, на протяжении нескольких лет не допускались к защите докторских диссертаций, а когда, наконец, они были допущены, их с позором “завалили” при голосовании.

Постепенно это распространилось и на другие сферы деятельности. Не только в научных учреждениях, но и во всех отраслях народного хозяйства стали «устранять недостатки в работе с кадрами». Из-за пятой графы личного листка по учёту кадров евреям стало еще труднее, чем раньше, устраиваться на работу, их ещё реже стали повышать в должности, а многие освобождались от своих постов за различные «недостатки и упущения» в работе или «злоупотребления» служебным положением. Был ограничен приём евреев в ВУЗы, а в некоторые престижные институты и университеты они практически вообще не принимались.

В центральных и местных газетах часто печатались антиеврейские фельетоны, что способствовало росту открытого проявления антисемитизма.

Всё это делалось с молчаливого согласия партийных органов и организаций. На партсобраниях открытых антисемитских выступлений не было, но известные всем факты унижения и оскорбления евреев не осуждались. Такова была «линия партии». С ней приходилось считаться не только членам партии, но и всем трудящимся. Её нужно было знать и неукоснительно соблюдать. Горе было тем, кто это правило не понимал и не выполнял.

90

Нюня Туллер выполнил своё обещание по розыску сведений, касающихся Зюни, и делал для этого всё, что было в его силах. Мы вместе с ним побывали в педагогическом институте, встречались с членами Оргкомитета по проведению встречи бывших студентов выпуска довоенного 1940-го года, говорили со многими студентами и преподавателями, которые знали и помнили Зюню и Рахиль. Все они очень тепло о них отзывались и восторгались их дружбой и любовью.

Одним из членов Оргкомитета оказался преподаватель нашего института, доцент кафедры марксизма-ленинизма Пинкус. Он читал у нас курс политэкономии и часто, на общественных началах, выступал с лекциями о международном положении.

Нюня помнил Пинкуса по рассказам Зюни и нередко встречался с ним и после демобилизации из армии. Он почему-то недолюбливал его. По его рассказам и Зюня испытывал к нему неприязнь за его зазнайство и бахвальство. Я сам замечал за ним такое, когда он читал нам свой курс, выступал на партсобраниях или выходил на трибуну с лекцией по текущему моменту. Он вёл себя высокомерно и самоуверенно, но не всегда мог понятно и убедительно передать свои знания слушателям.

Наша беседа с Пинкусом была непродолжительной и не дала почти никаких конкретных результатов. Единственное, что удалось сделать, это получить копию фотографии их группы, на которой запечатлены Зюня и Рахиль. По его совету мы также нашли в материалах Оргкомитета фотоснимок Зюни, с которого сделали несколько копий. Они оказались единственными фотографиями в память о нём, которые мы с Полечкой храним до сих пор.

Несмотря на то, что наш поиск оказался фактически безрезультатным, мы остались довольными встречей с людьми, знавшими Зюню и сохранившими о нём добрую память.

В отделе кадров института мы оставили свои адреса и просили сообщить нам обо всём, что им станет известно о Зюне в будущем. Там нам пообещали, что его имя будет занесено на мемориальную доску в память о студентах и преподавателях института, участвовавших в Великой Отечественной войне и отдавших свои жизни за свободу и независимость нашей Родины.

91

Полечка редко писала письма. Для неё всегда было легче выполнить трудную физическую работу, чем написать маленькое письмо. Потребовалось несколько моих писем со всё более нарастающей интонацией тревоги и возмущения, чтобы дождаться её отписки на одной стороне тетрадного листа, где содержались короткие ответы на мои вопросы о здоровье, учёбе, работе, настроении. Все её письма были удивительно похожи и содержали почти одинаковую информацию, достоверность которой вызывала сомнения. У неё никогда не было серьёзных проблем, жалоб на здоровье, житейские трудности или плохое настроение, редко она выражала своё недовольство или обиды. Письма отличались только тем, кого из друзей, подруг или просто знакомых она благодарила за доброе к ней отношение и бескорыстную помощь. Все окружающие её люди были замечательными, а некоторые из них просто ангелами, посланными Господом для заботы о ней.

Особенно восхищалась она Кларой Кучер и всей семьёй Зильбершмитов, которые согрели её теплом и заботой. Несмотря на то, что ей с помощью тёти Клары освободили две комнаты в нашем доме, как только она приехала в Красилов, она ещё долго продолжала жить у Зильбершмитов, которые приютили её в день приезда и привыкли считать членом своей многочисленной семьи.

Тётя Клара устроила её ученицей в банке, чему она была очень рада, и в каждом письме Полечка восхваляла сотрудников и управляющего за внимание к ней.