Я — ярость - Делайла Доусон

хрипит, Патрисия с удивлением слышит, что звучит уже совсем как старуха. Пальцы онемели, ноги затекли. Она думает о том, что случится, если она отпустит Бруклин, если просто сдастся и девочка высвободится.

Этого нельзя допустить.

Ее шея так близко от лица Бруклин.

Патрисия усиливает хватку.

Она забывает, что там она пела.

Просто пялится на открытую дверь гардеробной, задаваясь вопросом: как, черт возьми, до этого дошло?

В другой жизни она позвала бы на помощь Розу — но Розы больше нет.

— Бабушка?..

Тихий дрожащий голос возле уха.

— Бруклин?

— Бабушка, ты опять плачешь. И ты делаешь мне больно.

Патрисия глубоко вдыхает и шевелит пальцами, не уверенная, безопасно ли отпускать внучку. Тело Бруклин больше не напряжено, пальцы ослабили мертвую хватку, а движения головы скорее свидетельствуют о любопытстве, о желании ребенка разглядеть, что происходит, а не о судорожных животных рывках в направлении яремной вены. У Патрисии отваливаются руки, но она отпускает ровно настолько, чтобы Бруклин смогла чуть отстраниться. Девочка садится ей на колени и очень серьезно смотрит в лицо. Глаза снова нормальные — глаза Патрисии, глаза Челси, глаза Эллы, голубые, как небо, — а лоб хмурится.

— Бабушка, ты слишком много плачешь. Ты говорила, что большие девочки не плачут.

Патрисия сглатывает комок в горле и протягивает руку, чтобы смахнуть слезы.

— Времена сейчас непростые, не так ли? Как ты себя чувствуешь?

— Как будто я что-то забыла. И еще так здорово посидеть у тебя на коленях!

Бруклин устраивается поудобнее, как курочка на насесте, и улыбается. Если она и ощущает на зубах и на губах вкус крови, то не упоминает об этом — и Патрисия тоже. Она не может припомнить, когда у нее в последний раз сидел на коленях ребенок; наверное, это была Челси, еще совсем маленькая, до того, как замкнулась в себе. Элла никогда не делала ничего подобного: она всегда вела себя холодно и сдержанно. Сидеть вот так на самом деле здорово, если б не шок вкупе с двумя ранами на ноге. В обычной ситуации Патрисия вызвала бы скорую.

Бруклин поворачивается боком и кладет голову на плечо Патрисии, и та медленно поглаживает девочку по спине. Мысли проносятся со скоростью света. Надо ли накладывать швы, и если да, то как это сделать без денег? Она все еще имеет доступ к их с Рэндаллом общей страховке или он заставил свою молодую грудастую секретаршу закрыть страховой договор Патрисии? У нее все еще есть швейный набор или это все осталось в прошлом, когда Патрисия променяла самодостаточность на заслуженные покой и комфорт?

Наконец Бруклин встает с ее колен.

— Мне надо на горшок, вот почему я вышла из гардеробной. Элла научила меня открывать замок заколкой, но я так злилась, что ты меня заперла! Никогда меня больше не запирай, ладно?

И не дожидаясь ответа, абсолютно не помня о том, что сейчас происходило, она удаляется. Даже не обращает внимания на кровь.

Патрисия откидывается к стене, шея затекла и невыносимо болит. Она бегло оценивает свое состояние. Головная боль. Боль в шее и спине. Синяки на ребрах и на спине: Бруклин изо всех сил щипала ее. Синяки на бедрах, потому что девочка сжимала ее ногами, пытаясь забраться повыше, впивалась в кожу пятками. Один укус чуть выше колена на внутренней стороне бедра. Другой, более серьезный — на икре, прямо в мышцу. Бруклин к тому же двигала зубами, вгрызаясь в нее сильнее. Патрисия смотрит на лоскут из кожи и мяса, свисающий, как будто это край стейка, потом закрывает глаза. Она не может позволить себе пластического хирурга, который разберется с такой раной.

Во Флориде, да и вообще на юге, врачи отменили все плановые операции, чтобы справляться с последствиями Ярости. Ей пришлось бы лететь куда-нибудь на север, да и то, если б у врача там нашлось окно для нее.

И еще, конечно, для этого нужны деньги.

А у нее их нет.

Все изменилось.

Внутри будто пропасть пролегла: разум и тело, кажется, существуют совершенно автономно друг от друга.

Мысли порхают, как бабочки. В какой-то момент тело и разум снова станут одним целым, и это будет весьма неприятно.

— Что ж, ладно, — говорит Патрисия самой себе. Так всегда говорила ее мать, и это бесило Патрисию всякий раз. Однажды она забеременела, и мать не прибегла к этой фразе, и тогда Патрисия узнала, что тяжесть ее преступления слишком велика, что она совершила что-то настолько ужасное, что одним «что ж, ладно» не отделаешься.

Вот почему Патрисия сделала все возможное, чтобы Челси выросла независимой. Вот почему была так строга к дочери, учила ее быть сильной, стойкой, уверенной в себе. Потому что однажды все вынуждены такими становиться.

Патрисия с трудом поднимается, опираясь на пол и на стену. Она снимает окровавленную туфлю и осторожно, чтобы не поскользнуться на плитке, идет по коридору. Это было бы почти забавно — поскользнуться в луже собственной крови и заработать еще более страшную травму, например тот самый перелом шейки бедра, который Патрисии всегда казался стариковской проблемой, пока врач не сказал, что у нее начальная стадия остеопороза.

Ей невыносимо смотреть на рану. С того самого случая с красивым пасхальным платьем Патрисия не выносит вид собственной крови и готова на все, чтоб не смотреть на нее. Еще совсем маленькой она научилась спускать воду в унитазе, не вставая с него. Узнав о существовании тампонов, она тратила на них те небольшие деньги, которые ухитрялась заработать.

Когда в восемнадцать лет у нее прекратились месячные, Патрисия подумала, что это Бог ответил на ее молитвы.

Оказалось, что это был вовсе не Бог.

И вот теперь она хромает по дому, оставляя на полу кошмарные красные пятна, пытаясь найти в кладовой аптечку первой помощи. Снова.

— Бабушка, на полу кетчуп, но это не я разлила, честное слово! — вопит Бруклин из комнаты.

— Все в порядке! — отвечает Патрисия, все еще не в силах восстановить дыхание. — Просто иди спать, бабушка все уберет.

— Да, мэм. Еще раз спокойной ночи! Я люблю тебя!