Я — ярость - Делайла Доусон

несколько недель назад). Судья, несмотря на все угрозы и воровство, совершенное чужими руками, до сих пор не отключил дом от коммунальных услуг, телефона и интернета, а еда из запасов О’Мэлли сохранила им жизнь. Однако время идет, и Бруклин все больше капризничает по мере того, как заканчиваются ее любимые закуски. Патрисия и забыла, что у детей, как и у солдат, вся смелость идет от желудка.

Когда из снеков остаются только ржаные крекеры и рисовые лепешки, Патрисия понимает, что проблему придется решать. У О’Мэлли брать больше нечего, но ведь по соседству наверняка есть и другие семьи, которые уехали, оставив после себя полные кладовые и морозильные камеры. Однако немного странно влезать в списки собственников по району, и к тому же многие соседи не в курсе насчет аукциона, так что оправдание не прокатит. Ей нужен какой-то способ провести разведку, не демонстрируя истинную заинтересованность.

Решение появляется само собой, когда в очередной из долгих дней они с Бруклин собирают пазл и девочка начинает капризничать.

— Я хочу поиграть в игру! В настоящую! В «Змеи и лестницы» или в «Лудо»! Пазлы — это глупо.

— Собирать пазлы совсем не глупо, — возражает Патрисия. — Тебе просто…

И замолкает.

Игры.

Игральные кости.

«Бунко».

Завтра — вечер четверга. Идеально! У местных кумушек рот набит сплетнями о соседях: кто остался, кто уехал, чей двор не соответствует стандартам ассоциации домовладельцев. Она пишет Мэрион, спрашивая, у кого они сегодня собираются и какое вино лучше принести — белое или красное. И вот так просто Патрисия уже приглашена на их сборище.

На следующий день она делает все, чтобы вымотать Бруклин. Они плавают три часа вместо одного, и к шести вечера внучка уже устало трет глаза. Патрисия греет их последнюю замороженную пиццу и позволяет Бруклин съесть столько, сколько захочется. Вскоре она уже поднимает крепко спящую девочку с дивана и укладывает в ее гнездышко в гардеробной. Остается только надежно запереть двери, одеться и накраситься. Патрисия идет к дому Робин Стил, держа под мышкой бутылку пино из запасов судьи.

Это даже немного раздражает — то, насколько она наслаждается этим вечером. Шесть человек, шесть бутылок вина, яйца по-русски, мясная нарезка, поднос со свежими фруктами и сыром, которые Патрисия готова хватать голыми руками. Они пьют, смеются, бросают кости, и, хотя самой Патрисии нечего добавить в копилку сплетен, она слушает, говорит какие-то разумные вещи в ответ — и мысленно подмечает все. Герберты уехали в Швецию, а доктора Брауна убил какой-то пациент из больницы, и детей у него нет. Оба дома пустуют, и Патрисия знает код от сигнализации у Гербертов. Она уходит, забрав поднос с фруктами и обещая прийти через неделю, — и действительно ждет не дождется. Теперь, когда нет ни судьи, ни репутации, которую необходимо поддерживать, она может ощущать себя… почти что собой.

Кем бы она ни была.

Вернувшись домой, она на цыпочках идет в кухню и ставит поднос в почти пустой холодильник, улыбаясь от мысли о том, как обрадуется Бруклин, когда проснется завтра и обнаружит большие куски дыни, ананасы и остатки клубники. Конечно, дыню придется нарезать более мелко: как-то раз Бруклин уже поперхнулась едой и она не хочет повторения.

Босая, пьяная и счастливая, Патрисия включает сигнализацию и, пританцовывая, идет по коридору к себе в комнату. Мэрион настояла на том, чтобы запустить что-нибудь из ранней Долли Партон[32]. Патрисия уже и позабыла, как любила музыку: по вечерам, убираясь в закусочной, они по очереди выбирали песни из музыкального автомата. Правда, она не поет — не хочет случайно разбудить Бруклин. Если не считать кошмаров, девочка спит как убитая.

Она открывает дверь к себе в комнату, но что-то не так, волнение витает в воздухе, какой-то звук или, может быть, животный инстинкт выживания заставляет ее замереть. Она нащупывает выключатель, и тут фигура набрасывается на нее из темноты.

Патрисия закрывает руками лицо, как бы спасаясь от подпрыгнувшего питбуля, но это ошибка.

Фигура — это Бруклин, а ей пять, и она не допрыгнет так высоко.

Вместо этого она хватает Патрисию за ногу и впивается зубами ей в бедро, прямо над коленом.

Если все это и казалось дурным сном, то боль очень реальна, и все тело Патрисии отзывается готовностью драться или бежать — она уже много лет не испытывала подобного. Сердце колотится, к рукам и ногам приливает кровь, и чисто инстинктивно она отпихивает от себя девочку, швыряя ее на пол. Мгновенно накатывает ощущение вины, но ее куда меньше, чем можно ожидать, из-за того, как Бруклин смотрит на нее снизу вверх: рот открыт, зубы красные от крови, по щеке стекает ниточка слюны.

У нее в глазах — ничего, абсолютная пустота.

Синяя бесконечность с крошечным черным зрачком, похожим на булавочный укол.

Рука взлетает вверх, но Патрисия не может заставить себя снова ударить внучку. В ней, как два волка, борются два противоположных инстинкта: причинить ребенку боль или схватить ее и держать?

В мгновение ока Бруклин уже на четвереньках, она ползет, хватает Патрисию за ногу, как коала, вцепившись в голень руками и ногами. Патрисия едва успевает среагировать. Она слабо сопротивляется, и тут девочка снова кусает ее, на этот раз впившись зубами прямо в икроножную мышцу.

— Бруклин, нет! — кричит она, хотя знает, что это бесполезно. На этот раз отцепить ее от себя куда сложнее, и Бруклин сопротивляется, стискивая зубы.

Сердце Патрисии… оно не было готово к таким нагрузкам и судорожно колотится, как колибри в деревянном ящике. Ей уже далеко не восемнадцать.

Она отбивается, и что-то колет в спине, но Бруклин держится намертво, и тогда Патрисия наклоняется, пропихивает большие пальцы в рот внучки, прямо у краев, и тянется туда, где еще не выросли коренные зубы. Она с силой вонзается в плоть и дрожащими пальцами разжимает зубы Бруклин, наконец ей это удается, что хорошо, но и ужасно одновременно — потому что Патрисия ощущает дикую боль в разорванной мышце. Кровь по ноге стекает в туфлю, ей мокро и скользко. Бруклин хватается за воздух, вертя головой, как собака, сбитая с толку. Патрисия не отпускает ее, а, напротив, еще сильнее запрокидывает голову. Бруклин не издает ни единого звука,