Я — ярость - Делайла Доусон

и в этом есть нечто сверхъестественное и чудовищное.

Она удерживает Бруклин, обхватив ее голову, и та извивается, царапается и пинается, но совершенно не предпринимает попыток схватиться за руки Патрисии. Будто ее несет неведомая природная стихия, буря или шторм, и она может лишь агрессивно пробиваться вперед. Сплошное нападение, никакой защиты или попытки воспользоваться мозгами. Время как будто останавливается: Патрисия сжимает маленькую детскую головку, хрупкую, как яйцо, не вполне понимая, что делать дальше, чтобы не навредить ей серьезно. Нога в двух местах горит болью, напоминая, что это не игра и не детский бунт, для усмирения которого хватит резкого слова или легкого наказания.

Ее внучка превратилась в безмозглое чудовище.

Патрисия не в силах придумать правильное решение. Она не может подкупить ее угощением или как-то наказать.

Ни кнута, ни пряника.

Бруклин бешено скребет по полу руками, как зомби из старых фильмов, которые Патрисия смотрела, когда была куда моложе и имела время на разные глупости. Она боится, что если не отпустит девочку, то навредит ей: в конце концов, Бруклин достаточно резко развернуться всем телом, чтоб сломать шею.

Стена недалеко, за спиной, и Патрисия медленно пятится, увлекая за собой Бруклин — точнее, позволяя ей за собой следовать, все еще удерживая дистанцию, чтоб она не могла дотянуться до Патрисии руками или зубами. Когда в спину упирается стена, Патрисия ощущает прилив уверенности. По крайней мере, хоть что-то все еще прочно и нерушимо.

Она осторожно сползает вниз и садится на белый ковер; колени болят, раны ноют, сердце часто бьется. Патрисия откидывается назад, продолжая удерживать Бруклин. С такого угла ей видно глаза девочки, и в них все еще кромешная пустота.

— Бруклин? — зовет Патрисия.

Без ответа.

— Бруклин Мэделин Мартин! — Патрисия рявкает, используя тон, который невозможно проигнорировать, будучи в здравом уме.

Ничего.

Оскаленные окровавленные зубы, вытянутые вперед руки, растопыренные пальцы — крошечные, розовые и идеальные.

Она помнит, как Бруклин только родилась и она пересчитывала пальчики у нее на руках и ногах, как делает всякая бабушка. Ей нравятся младенцы — безупречные, мягкие, милые, не тронутые мирскими бедами, неудачами и капризами несовершенных родителей. Сразу же Патрисия вспоминает пальчики Эллы. И Челси.

Они все были идеальны, каждая из них.

Когда Челси только родилась, Патрисию приводило в восторг все в ней. Она хотела проводить все время, держа на руках дочку, раздражалась, когда кто-то другой прикасался к ней или когда приходило время укладывать ее спать.

Но когда Челси подросла, она превратилась в нечто совершенно противоположное идеалу.

Постоянно плакала, дерзила, отталкивала мать. Слезы, сопли, ярость, первый раз, когда этот идеальный ребенок своими крошечными детскими губками выговорил «Ненавижу тебя!» (Челси тогда и двух лет не было). И эти глаза, то осуждающие, то тоскующие. Мечтающие о том, чего Патрисия дать не могла, и сравнивающие мать с каким-то выдуманным идеалом. Даже сейчас…

Бруклин в порыве ярости делает рывок: Патрисия на мгновение ослабила хватку и утратила контроль над ситуацией. Возможно, она все еще в шоке, ведь все происходящее кажется далеким, будто это не она, Патрисия, а кто-то совсем другой. Укусы на ноге болезненно пульсируют в такт сердцу, но это словно кадр из кино. Она должна держать девочку крепче.

Намного крепче.

Патрисия глубоко вдыхает и отпускает голову Бруклин.

Когда это существо, пришедшее на замену ее внучке, бросается вперед, Патрисия обхватывает ее — одной рукой за голову, а другой за спину — и нежно, но очень крепко вжимает в плечо, отвернув лицо Бруклин в сторону. Когда-то она именно так обнимала Челси, когда та беспричинно плакала. Патрисия размышляет, что, возможно, именно в период колик между ними пролегла пропасть: дочь постоянно ревела, хотя Патрисия делала все возможное, чтоб ее успокоить. К тому времени, как Челси достигла возраста Бруклин, они уже не обнимались совсем: слишком разные, слишком далекие. Челси вздрагивала от прикосновений матери, и Патрисия потеряла желание устанавливать с ней какой-либо физический контакт.

Но Бруклин не плачет. Патрисия прижимает к себе голову девочки, и той ничего не остается, кроме как вжаться в тело бабушки в ответ. Другой рукой Патрисия обвивает тело Бруклин, изо всех сил вцепившись пальцами. Маленькие ножки обхватывают ее за талию, маленькие ручки впиваются под ребра, как будто пытаясь дотянуться до сердца. Будто воздушный шар, откуда-то из глубины сознания выплывает мысль: если они переживут этот приступ, то придется очень коротко остричь Бруклин ногти на руках и ногах, чтобы в следующий раз было не так больно. Патрисия думала, что инцидент с зеркалом был кошмаром, но так — еще хуже.

Каждая мышца в теле Бруклин ужасно напряжена, и Патрисия прижимает ее к себе, еще ближе и крепче. Тишина, стоящая в доме, вызывает отвращение, и она начинает напевать песню, которой пыталась успокаивать Челси во время колик, — «Ты мое солнышко». Она уже много лет не пела, потому что голос у нее не идеален, а Патрисия не делает публично того, что у нее не получается идеально. Спальня такая большая и гулкая, несмотря на роскошную обивку, что она слышит себя со всех сторон. Получается немного насмешливо и неуверенно одновременно, и все же Патрисия продолжает петь, чтобы успокоить Бруклин (а может, себя саму).

Она остро ощущает все и в то же время — ничего не чувствует. В горле скребет, раны ноют, кровь горячим липким месивом стекает вниз и, подсыхая, холодит ноги в туфлях. Бруклин пышет жаром, девочка извивается, как рептилия, инстинктивно, безо всякого плана. Патрисия держит ее так, что немеют руки. От крошечных настойчивых пальчиков по всему телу будут синяки размером с десятицентовики. Патрисия поет одну и ту же песню, как будто мантру или псалом, даже сочиняет пару новых куплетов, чтобы разбавить монотонность.

Когда ты напала на меня, Когда я зашла, о дорогая, Я так удивилась, увидев твои зубы. И теперь я буду держать тебя, Пока ты не успокоишься, о дорогая, И тогда мне станет намного легче.

Голос садится,