Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Вместо убавленного запросил из Крестного монастыря пуд сёмги, шесть пудов снетков, судаков 150 штук.

   — В росписи о церковном моём обиходе забыто, — горестно повздыхал Никон. — Пиши, Кузьма. Мне надобно четыре пуда воска, полпуда ладану. Пятьсот сальных свечей — келию освещать. Я ещё не совсем ослеп, читаю святые книги.

Праздник Введения получился воистину праздничным. Никон торжествовал, но стряпчий съездил в Кириллов разбирать жалобы, и ему напели многое. Вернулся придирчивый. Сел просматривать хозяйственные записи, сколько и чего даётся опальному на содержание. Пристав князь Шайсупов тоже многое наговорил.

   — Зачем тебе двадцать два работника? — сердито спрашивал Никона царский стряпчий. — Только и слышишь — на опального старца спину гнём! Пять работников тебе будет во как достаточно!

   — Пять?! — рассвирепел Никон.

   — Ну шесть! В крайней нужде — семь.

Никон набычился, долго молчал.

   — Челобитье государю отпишу. Зимой без дюжины работников обойтись никак нельзя.

   — Ну а летом?

   — Пусть будет шестеро.

   — Сколько у тебя лошадей?

   — Лошадей одиннадцать да коров — тридцать шесть удойных.

   — А печей?

   — Печи я им ещё буду считать! — медведем поднялся Никон. Постоял, грохнул об пол посохом и затворился в келии.

Лопухин отложил проверку до вечера. Вечером опять за книги сели.

Из Кириллова монастыря давали 20 возов сена, 15 саженей дров. Из Спасокаменского — 12 копен и 8 сажен и служку с лошадью. Из Спасоприлуцкого присылали 15 копен, 8 сажен и повара. Из Корнильева монастыря — 8 копен сена, 7 сажен дров, служку. Из Павлова — сена и дров столько же и портного. Из Троицкого Устьшексинского — 12 копен, 10 сажен дров, служку с лошадью. Из Кирилло-Новоезерского — по 10 копен и сажен плюс псаломщик. Никитский и Благовещенский монастыри малолюдные, малосильные, давали вместе 5 копен сена, 5 сажен дров и для услуг — келейника.

   — Гляжу, и дров вволю, и сена. И слуги — сверх работников. Повар, посыльный, портной...

   — Портной! — усмехнулся Никон. — Шубу кое-как сошьёт, а платья кроить не научен. Сам погляди, как мы тут все обносились. Обувь — хоть верёвками связывай!

   — Ну что ты плачешься! — не стерпел Лопухин. — Вон сколько тебе еды, дров, сена.

   — Не ты ли сам, когда я погреба строил, а работники разошлись самовольно, отписал царю: не достроено то, чего строить не приказано. Вот и не достроили. Ладно бы сенной сарай — погреба. Все овощные припасы по твоей милости зимой у нас помёрзли. Наголодались, насиделись без капусты, без луку, без репы, без редьки.

   — Мне в Кирилловом монастыре сказали, что всего привозили вволю.

Никон вскочил на ноги:

   — Эй! Притащите-ка сюда говяжьи стяги да свиные полоти, какие из Кириллова привезли.

Принесли, выложили перед Лопухиным. Синие, тощие.

   — Где такое выискали-то? — удивился царский стряпчий.

   — Государю отвезёшь, покажешь, чем моих людей потчуют. А меня-то и до смерти рады уморить. Прислали грибов с мухоморами, с землёй, с червями... Дали свиньям кирилловские грибы — так ведь хрюкала заворотили.

Удержал Никон в своей власти Ферапонтов монастырь, но увы — противник у него был и велик, и настойчив. В монастыре поменяли игумена. Патриарх Иоаким на место послушного Никону прислал послушного его святительской воле — именем Афанасий. Никон смеялся. Один Афанасий уже был в Ферапонтове, да сбежал, боясь кнута за воровство.

2

Лето и осень 1674 года на Соловках гремела гроза не умолкающая.

Воевода Мещеринов не в пример бывшим начальникам, Волохову да Ивлеву, окровавил намоленную веками землю преподобных Зосимы и Савватия, святителя мученика Филиппа.

У Мещеринова было шестнадцать пушек. Весь июнь шла пальба. Соловецкая братия крушила деревянные городки, Мещеринов бил по каменным башням, по церквям. Монахи умудрились вкатить свои пушки на верхние ярусы колокольни. Грома было много — прока мало. Монахи никого не потеряли, у Мещеринова ранило двух стрельцов да убило поручика Василия Гутковского. Впрочем, потерял пять пушек.

В конце июня соловецкие сидельцы сделали вылазку за языками. Ранили Петрушку Преткова, пятидесятника, а с ним ещё десять стрельцов, увели с собой двоих. В ответ майор Степан Келин с тремя сотнями напал на Никольские ворота. Захватил укрепления под стеной, а плата за победу — пятеро стрельцов убито, двадцать семь ранено.

Мещеринов запросил у царя помощи: стенобитных пушек, солдат иноземного строя, две сотни крестьян для земляных работ. Заодно просил разрешения осушить Святое озеро, оставить монастырь без воды.

Царь прислал триста ядер, две большие стенобитные пушки с пушкарями, да ещё одну пушку привезли от двинского воеводы Фёдора Нарышкина.

В день памяти мучеников исповедников Михаила князя Черниговского и боярина Феодора чудотворцев монахи, ведомые разинцем Петром Запрудой, ударили на окопы. И были среди напавших двое неистовых немтырей. Ревели по-медвежьи, лезли на ружья, на пики. И били, били, били! Стрельцы кинулись врассыпную, но Пётр Запруда, опытный воин, боясь напороться на засаду, увёл своё победоносное черноризое воинство за могучие стены.

Мещеринов, лая матерно офицеров, подсчитал новые потери: восемь стрельцов убитых, два десятка покалеченных. Сходиться лоб в лоб с неистовыми раскольниками — большой беды нажить. Воевода бросил окопы и городки, увёл войско за двенадцать вёрст от монастыря, к Глубокой губе.

Хотел выманить простаков, да у самого же и не хватило терпения. 6 октября, на апостола Фому, майор Степан Келин, ротмистр Гаврила Буш, сотник Матвей Есеневский внезапно пошли на приступ, но на стенах стрельцов ждал казачий сотник Исачко Воронин, да старец келарь Маркел, да старец Дорофей прозвищем Морж, а с ними вся соловецкая рать, земная и небесная. На головы стрельцов полетели камни, пошла ружейная пальба, а когда кинулись отступать — ударили пушки. Впрочем, через четыре дня царское войско маленько отыгралось.

Монахи знали — Мещеринов далеко. Послали бельцов, работников, за стену — за свежей рыбой, за ягодами. Зимой без ягоды оцинжаешь. А у Мещеринова на всех дорогах засады. Монастырский народ на мирное дело шёл без оружия. Пятнадцать человек попали в плен.

Хоть какой-то, но успех, и, боясь зимы, посадил воевода войско на корабли и — в Сумский острог.

А от великого государя, от Алексея Михайловича, за самовольство грамотка с воробьиный нос, но каждое слово как раскалённый добела уголь: «Если сойдёшь впредь, то тебе учинена будет смертная казнь».

3

Недолгой была радость в монастыре, хранимом благословением преподобных Зосимы и Савватия.

Снова пошли споры: молиться за царя или же проклясть и забыть.

Священники не смели восстать на помазанника Божия не токмо словом отвержения, но и умолчанием.

Не вынуть частицу за царя, за царскую фамилию — литургию умалить.

Дошло дело до драки, до таскания попов за волосы — и это во время службы!

Мерзость распри нужно было искоренить тотчас, чтоб не пустила корней. Отпраздновали Рождество Спаса и 28 декабря, в день двадцати тысяч мучеников, сожжённых в церкви, в Никомидии, сошлись в трапезной на Собор все насельники монастыря.

Казначей Геронтий и ещё один Геронтий, иеромонах, иеромонахи Павел, Леонтий, Сильвестр стояли крепко за молитву о здравии царя и всей царской фамилии.

   — Смирение — меч Господень! — сказал казначей, окидывая горестными взорами монахов и бельцов. — Война с государем — безумие гордости, по царским войскам стрелять — грех!

   — А молиться щепотью? — спросил Геронтия архимандрит Никанор.

   — Грех! Грех!

   — А баловать с аллилуйей? А портить святые книги?

   — Грех! Грех!

   — Так что же ты предлагаешь?

   — Смириться.

   — И в пустозерскую яму! И в сруб! Мы же девять лет противимся антихристу. На нас вся Россия смотрит. Мы — последняя крепость веры отцов.

Никанор годами был стар — духом бодр. Бывший настоятель Савво-Сторожевского монастыря, он знал царя ещё молодым, был ему за отца. В Саввин монастырь к Никанору Алексей Михайлович езживал много чаще, чем к Троице.

   — Знавал я нашего царька! — сказал Никанор. — Много с ним говорено. Молился, бывало, усерднее иных монахов. Да вот послал ему диавол во искушение слугу своего — Никона-прельстителя. И прельстился, и стал послушником у нечистого.

   — Опомнись, Никанор! — закричал иеромонах Геронтий. — Ты возводишь напраслину на помазанника!

   — Поп ты, поп! Коротка у тебя память. А ну, скажи, кто вверг в сруб владыку Павла Коломенского? Не помазанник ли?