Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Знавал я нашего царька! — сказал Никанор. — Много с ним говорено. Молился, бывало, усерднее иных монахов. Да вот послал ему диавол во искушение слугу своего — Никона-прельстителя. И прельстился, и стал послушником у нечистого.

   — Опомнись, Никанор! — закричал иеромонах Геронтий. — Ты возводишь напраслину на помазанника!

   — Поп ты, поп! Коротка у тебя память. А ну, скажи, кто вверг в сруб владыку Павла Коломенского? Не помазанник ли?

Сосчитаешь ли, сколько народа сгинуло в гарях? А сколько чистых помыслами скрываются, как звери, от Алексеюшки по лесам? Только и слышишь: того сожгли, этого удавили... Аввакума со товарищи — в яму, боярыню Морозому с сестрицей — в другую!

   — О своей душе печься нам заповедано, — ответствовал Геронтий-казначей. — Перед Богом не за Аввакума будешь отвечать — за себя.

Встал кемлянин Самко, предводитель монастырских бельцов.

   — Братия! Зачем злобиться друг на друга? До конца мая — мы хозяева островов. Надо думать, как зиму пережить, как подготовиться к будущему нашествию. Я прошёл по крепости и ахнул! Под сушилкой Белой башни окно низёхонько, проберутся ночью — и конец.

   — Вот и заложи окошко! — сказал ему казначей Геронтий.

   — Заложу, — согласился Самко. — Мы своё дело знаем. Стены поправим, камней для осады натаскаем. Смолы натопим. Весной, может, ягоду, что осталась под снегом, соберём. А ваше дело, отцы, молить Бога о даровании успокоения церковного. Послал бы нам Господь царя мирного, царя, любящего отцов своих... Не молитесь за Алексея! Да изведётся корень его рода!

   — Братия! Самко прав. Всякий спор к худу. — Старец Никанор воздел руки к иконам. — Кто не хочет молиться за царя, становитесь возле меня! Кто желает молитв — ступайте к Терентию. У кого народа будет больше, тот и прав. Но давайте сразу меж собою положим: подчиниться большинству. Только ведь и слышишь: смирение, смирение! Вот и смиримся перед правдой, какую Бог укажет. Согласен, Геронтий?

   — Согласен, — сказал казначей.

Стали делиться. На сторону Геронтия потянулись монахи. Из бельцов всего с полдюжины и среди них немтырь Авива.

И стало видно не считая. У Никанора и Самко все бельцы, а их за три сотни, и добрая треть монахов — их на Соловках в ту пору осталось меньше двух сотен.

И увидел Авива, что разлучился он с братом. Взмычал, метнулся прочь от Геронтия, и оказались немтыри посредине разошедшихся.

Явно молиться за царя и за его фамилию монахи, держа слово, прекратили, но священники своё дело не оставили, частицы вынимали.

Потекла жизнь ровно, по правилу монастырскому, святоотеческому, освящённому веками. Но замечать стали: падают капли из-под купола Соборной церкви. Шепоток поднялся: сё слёзы преподобных отцов соловецких.

4

Тридцать первого декабря 1674 года закончились переговоры в Андрусове. Полгода витийствовали — и всё впустую. Правда, поляки вынуждены были согласиться на удержание русскими Киева. Временно! Но Алексею Михайловичу и это было в радость. Временное со временем станет вечным.

Великий государь вышел встречать к Смоленским воротам образ Спаса, осенявший переговоры, — стало быть, почтил послов Никиту Ивановича Одоевского и его внука Юрия Михайловича.

Послы получили в награду золотые шубы, серебряные кубки, прибавку к денежным окладам.

Артамон Сергеевич прикидывал, чего бы он сам мог добиться на посольских съездах с поляками. Одоевский горазд величием мериться с поляками, а гордый конь несёт всегда в сторону с прямоезжего пути. И всё же выходило — большего сделать было невозможно. Речь Посполитую надобно на части разорвать, чтоб смирилась с потерей Киева. Неприятно было, что вроде бы завидовал наградам Одоевских. Удесятеряя силы, кинулся поискать славы себе и времени своему на Востоке.

Восток был тайной, такой же скрытной, как Гиперборея, сказочная страна за неодолимыми льдами полуночных морей.

Глядя на Восток, Матвеев думал о Китае. Дверца в Китай была, но очень уж далеко: в Нерчинске, в Албазине. Вот уж пять лет минуло, как богдыхан китайский присылал нерчинскому воеводе добрососедское письмо. Узнал-де, что на реке Шилке живут русские люди и что они воюют с пограничными поселениями его царства. Хотел послать войско, но, проведав, что у русских поставлены города, воевать их запретил, предлагал «жить в мире и радости».

Ещё раньше, восемнадцать лет тому назад, в Китай ездил из Тобольска сын боярский Фёдор Байков. Шёл по Иртышу через Беловодье, по монгольским землям и достиг-таки Канбалыка[41]. Увы! Переговоры Байков так и не начал. Богдыхан прислал к нему своих людей за подарками, но упрямец хотел их вручить лично. Кончилось тем, что подарки взяли силой и только потом позвали в приказ с царской грамотой. Не поехал. Грамоту великого государя положено от века подавать в руки правителей. Да ведь со своим уставом в чужой монастырь не ходи. Китайцы вернули подарки и выпроводили посла из Канбалыка вон!

Видел Байков по дороге восемнадцать городов, каменных и глиняных, описал не привычные для русского человека обычаи. Тем всё и кончилось.

Матвеев понимал: дружба с Китаем отворит для русского царя многие сокровенные страны. Сия дружба не что иное, как обретение неведомой половины мира. Выбор посла сделал сразу: Спафарий.

Спафарий два раза в неделю приезжал к Артамону Сергеевичу давать уроки Андрею, а потом шло чтение книги, привезённой Давыдкой Берловым. Читать книгу пристрастился и доктор Стефан Фангуданов, лечивший царя и семейство Матвеевых.

Вспыхнувшая в Матвееве зависть к горе-успеху князей Одоевских преобразила тайночтение. Артамон Сергеевич искал в сказаниях о магических чудесах ответы на три вопроса: о своей судьбе, о судьбе боярского рода Матвеевых и о судьбе Белого царства.

Мудростей в книге было много, а годных на дело ни одной. Потеряв терпение, спросил Артамон Сергеевич своих чтецов: нельзя ли по сему книжному писанию вызвать духов или каких сивилл да и выведать бы у них, чего ждать впереди.

Доктор Стефан показал нужное место, и Спафарий прочитал: «Есть могучий дух Ахамиэль, ибо число его семь, взятое семь раз. Вызывая злого духа, нужно принять в расчёт его природу и соответствующую ему планету».

Стефан и Спафарий посчитали, и у них вышло, что нынешний день и есть господствующий для Ахамиэля.

Составили пентакль[42], очертили стол, за которым мудровали, кругом, положили в круг три кинжала, доктор Стефан задал вопрос: будет ли дух давать ответы. И дух сказал: «В комнате есть лишний человек».

Артамон Сергеевич вскочил, обежал комнату, глянул под стол, за печь. И вытащил за шиворот Захарку. Тайнолюбы переглянулись и, прекратив действо, обратили гадание в смех, в игру. Карла свой, а поберечься не худо.

Время меж тем было счастливое. Святки. Алексей Михайлович позвал Артамона Сергеевича для дела, не терпящего отлагательства.

Матвеев явился всего через полчаса, а государь весь уже в нетерпении, уже сердит. Увидал друга — просиял. Матвеев кинулся угадывать, о чём речь пойдёт: о Яне Собеском, о Дорошенко, о посольстве в Китай, но Алексей Михайлович потомил-потомил и палец — к потолку.

   — Темир-Аксаково действо!

   — Темир-Аксаково? — Матвеев изобразил на челе думу. — Великое получится представление! Дивное!

   — И великое, и дивное! — согласился царь. — Клетку надо сделать! Помене медвежьей, с прутьями из настоящего железа. Да чтоб пальца в три. А в клетке — Баязет турецкий — завоеватель мира. Чтоб не повадно было мир у Бога воевать!

Артамон Сергеевич соображал про себя: колченогий Тимур сам слыл за охотника загрести под свою руку все царства мира, но Баязид, разумеется, был великая гроза. И для Священной Римской империи, и для Речи Посполитой, да и для Московского царства, если бы не Тимур.

   — Я Аксаково действо как наяву вижу! — говорил царь. — Всех вижу: и Тимура, и Баязида, и жену Баязидову... Замок нужно сделать высокий, крепкий. И пусть войско подступает, лестницы ставит, идёт по лестницам. Какие люди настоящие — те бы понарошку помирали, а какие картонные, с тех головы срубать, чтоб так и летели. Война — не потеха, а Божье наказание. Турок надо представить чёрными, бровастыми. Но Баязид пусть выглядит сурово, да лепо. Баязид — великий государь. Один Тимур его одолел.

   — У Тимура прозвание — Божий бич.

   — То-то и оно! Победа Тимура — Промысел Всевышнего. Пусть будет на Тимуре чешуя пластинчатая, да чтоб как жар горела. И шлем пусть будет золотой, и щит. — Государь откинул голову на спинку высокого стула — мечтатель, а сказал спроста: — Ты, Артамон, извести Грегори. Пусть на Масленицу представит и Артаксерксову камедь, и «Юдифь» с «Есфирью», ну и балет, и музыку.