Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Утешил хранителя государевой печати уже назавтра. Ради великого праздника, ради добрых многих служб и новорождённой царевны 22 октября в Грановитой палате при патриархе, боярах, при всём синклите Артамону Сергеевичу Матвееву было сказано: «Боярин и Дворецкий с титулом Наместника Серпуховского». А дальше больше. Что ни день — сыпались новые доходные назначения. К началу ноября боярин и дворецкий, кроме приказов Посольского и Аптекарского, ведал Новгородским, Псковским, Архангельским, Холмогорским, Олонецким, Вятским, Вологодским, Нижегородским, Арзамасским, Владимирским, Коломенским и Солью Камской...

Было чем и Артамону Сергеевичу порадовать царя и царицу.

В Преображенском театре магистр Яган Грегори представил две комедии: «Юдифь», «Есфирь» и сверх того балет. В труппе было сорок восемь русских — детей мещан, а немцев только тридцать шесть. Знай наших! Набираются ума.

«Юдифь» шла 9 ноября.

Алексей Михайлович посылал приглашение патриарху. Юдифь совершила свой подвиг на восемнадцатом году царствования Навуходоносора, когда в Иудее первосвященником был Иоаким.

Патриарх не поехал, сказался болящим, но Алексею Михайловичу донесли слова святейшего: «Лицедейство, каким бы оно ни было, — грех! Лицедею, играющему праматерь Юдифь, приходится раздирать свою душу надвое. На сцене он — Юдифь, а дома — Ванька или того хуже — протестант Юшка Гивнер. Воплощение в иного человека есть ложь, а сам театр — сад гордыни».

Алексей Михайлович только в затылке почесал. Библейские представления погружали его в мир праотцев, душа прикасалась к божественному. Волосы на голове шевелились, когда прекрасная еврейка Юдифь выносила из шатра огромную картонную голову Олоферна.

«Есфирь» представляли 11 ноября. 13-го балет, и снова играли музыканты Матвеева.

Выходило, что Артамон Сергеевич взмыл на вершину жизни своей. Сын дьяка, у которого всего достояния — деревенька о четыре избы, — боярин! Да ещё и дворецкий, наместник!

Артамон Сергеевич, вернувшись из Преображенского, от радости сон потерял. Хитрово — щука, да Матвеев-то нынче — сом. Из тех сомов, что быков под воду уволакивают.

Поднявшись среди ночи, в исподнем, запаливал свечи во всех канделябрах, штук тридцать, бродил по комнате, разглядывая свои приобретения. Во-первых, новую картину, подаренную гетманом Самойловичем. На картине, во всё полотно — красный ковёр, на ковре сияющий золотом трон, на троне султан в чалме. Султану привели невольниц для выбора. Невольницы обнажены по пояс, а иные вроде бы и одеты, но ткани как стекло, всё напоказ!

   — Пророческий подарок!

Турки да персы у истоков успеха Матвеевых. Отец ездил послом к падишаху Порты Магомету IV да к шаху персов Аббасу II. Посольство удалось, в награду царь Михаил Фёдорович взял Артамона к себе на Верх. Определил в друзья царевичу Алексею. Алексею-то шёл двенадцатый годок, ему же было шестнадцать. Дали чин стряпчего, а через год — стрелецкого головы. Государеву-то службу начал ещё раньше, в тринадцать лет от роду, но быть стрелецким головой в семнадцать — ого! А тут поспело время Алексея Михайловича. Взойдя на престол, пожаловал чином полковника, произвёл в стольники. И — стоп! Посольства исполнял опасные, по лезвию ножа хаживал, во всех войнах — впереди... Через двадцать четыре года получил Малороссийский приказ да чин думного дворянина. По дворцовой иерархии тоже поднялся: удостоился чина комнатного дворянина.

В те долгих двадцать четыре года в душе обижался на царя, на друга, на сообщника в проказах, в опасных охотах. Лихие были ребята! Вепря брали пять раз, ходили на медведя. И не с сотнею ловчих: вдвоём! А уж с птицами тешились — бессчётно.

Артамон Сергеевич, словно впервой, осмотрел картины, постоял перед великолепным немецким шкафом с шестью бюстами немецких государей.

Погляделся в большое, в пояс, зеркало, в окладе из огромных кусков янтаря.

Под зеркалом на высоком столике друг перед дружкою считали время — его время — часы. Часы с колокольчиками, часы в лапах железной собаки, часы на диадеме греческой жрицы.

Попытался вспомнить светёлку в батюшкином доме. Соломенную крышу с ласточками видел, а светёлка не шла на память.

   — Боярин! — сказал Артамон Сергеевич. — Боярин Матвеев.

И вздрогнул: Захарка, раскрыв рот, смотрел на него из-за печи.

   — Ты чего по ночам по дому блукаешь?

   — Тебя храню.

Захарка кувыркнулся через голову, ударил в дверь задом, исчез.

   — Карлами обзавелись! — усмехнулся Артамон Сергеевич. — Столпы царства.

Глава десятая

1

Никон закончил третью сотню поклонов. Изнемог. В глазах потемнело. В сердце полыхнуло смятение. Старик! Было время — по три тысячи отбивал и по пять тысяч... Где вы, Анзеры? Где ты, чистое сердце, вопящее к Богу с надеждою.

Сидел постанывая. Противно было слушать себя, а прекратить стоны не было воли. Снова наступали тяжкие времена. От патриарха Иоакима приехал иеромонах, разбирал жалобы Кирилловского монастыря. Допрашивал женщин из села, побывавших в келии. Сыскались доносчики среди своих: того высек, этот перетрудился, тому житья нет от притеснений.

   — Господи! Пресвятая Богородица — ныне дивный Твой праздник, Введение Пречистой Отроковицы во храм, а я погряз в земных мерзостях. Давят меня, грешного, как червя.

Одолевая немочи и хандру, Никон оделся, пошёл на стену. Земля, выбеленная ночным снегопадом, была подобие Отроковицы — белая, непорочная, святая.

Мороз трогал лицо осторожно, в зиму приглашал.

Никон побрёл по стене к угловой башне. Отсюда видна дорога на Москву. Неужто обратного пути для него нет и не будет? Неужто не будет жизни достойной, мудрой? Неужто все его делания ради Бога, ради народа православного, русского — сон? Сбывшийся, но уже и позабытый почти...

Никон увидел трое санок. Резво катили. Усмехнулся:

   — Очередные гонители. Может, в Пустозерск ещё завезёте, к Аввакуму в яму?

Храбрился, а сердце сжималось тоской: обустроился мало-мальски... Сады, пруды, братский корпус...

Ждал плохого, но не попустила Богородица старческих слёз на Свой праздник! Приехал стряпчий Кузьма Лопухин. Привёз кремлёвские подарки, а к подаркам указ великого государя: следствие прекратить! Не досаждать!

При ферапонтовских церковных властях стряпчий вручал Никону высокие дары. От царицы Натальи Кирилловны, просившей молитв о Петре, о новорождённой Феодоре, — древо сахарное, коврижку в виде орла, чёрный хлебец с ароматами. Денег — двести рублей. От царевны Татьяны Михайловны — ещё двести да сахарная коврижка, да коврижка пряничная, да хлебец чёрный. Великий государь прислал на поминовение царевича Алексея двести рублей и по полусотне арбузов — тамбовских, белогородских, по кулю яблок — нежинских, московских. Но и это было не всё. Зачитал Кузьма Лопухин царскую грамоту о кормлении старца Никона: «Давать ему, отцу, из белозерских монастырей по росписи на год: 15 вёдер церковного вина, 10 романеи, 10 ренского. Да по 10 пудов патоки на мёд, по 30 пудов мёду в сотах да на медовое варево — 20 вёдер малины, 10 вишен. На пропитание — 50 осётров, 20 белуг, 400 тёш межукостных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, тысячу окуньков, тысячу карасей, 30 пудов икры, 300 пучков вязиги, 20 тысяч кочней капусты, 20 вёдер огурцов, пять рыжиков, 50 вёдер конопляного масла, пять вёдер масла орехового, 50 пудов коровьего, 50 вёдер сметаны, 30 пудов сыра, 10 тысяч яиц, 300 лимонов, полпуда сахара головного, пуд пшена Сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов имбирю, пять четвертей луку, 10 четвертей чесноку, 10 — грибов, 10 — репы, пять свёклы, 500 редек, три четверти хрену, сто пудов соли и 30 вёдер уксусу. Хлеба — 60 четвертей ржаной муки, 20 пшеничной, 50 — овса, 30 — овсяной муки, 30 — ячменя, 50 четвертей солоду ржаного, 30 ячного, 10 овсяного. Круп — 15 четвертей гречневых, 50 овсяных, три проса, 12 — гороха, пять семени конопляного да 20 четвертей толокна... Работникам на еду — сорок стягов говядины, 150 полотей ветчины».

Никон поклонился иконам, сказал:

   — Да хранят великого государя Алексея Михайловича, царицу, царевичей и царевен Всемилостивый Спас и Пресвятая Богородица.

Поглядел на изумлённые лица игумена, келаря, казначея. Усмехнулся:

   — Великий государь щедр, да в монастырях-то ненавистники мои укоренились. Дают вдесятеро меньше и сами же на меня жалобы шлют! — взял стряпчего за руку, подвёл к столу. — Сядем с тобою, друг Кузьма, посчитаем. Мне лишнего не надобно. Двадцать тыщ кочнов! Для братии моей двух тысяч довольно.

Игумен, келарь, казначей поднялись, откланялись. Никон смотрел им вослед, смеясь глазами. Тяжкая у них доля: всей бы душой угодили патриарху Иоакиму — царя страшно.

Никон тыкал пальцем в роспись поставок, убавлял иное наполовину. Яиц — пять тыщ, язей и щук — 175. Осетров не 50, а 10. Малины, вишни — вполовину. На десять вёдер убавил конопляного масла и огурцов, на десять пудов сыру, икры, на двадцать — коровьего масла и сметаны. Лимонов — на сто штук, рыжиков на два ведра. Хрену вместо трёх четвертей записали одну, луку — две, чесноку — 8. Сократил на полтыщи штук карасей, гороху вполовину, на пять четвертей убавил гречи, на десять толокна, на две четверти грибов.