Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Мазепа говорил, прикрывая веками глаза. Словно бы по скромности, а выходило — красуется. Ресницы длинные, шёлковые. Был генеральный писарь в свои тридцать лет красив лицом, статью, мужеством. Чёрный оселедец, чёрные брови, чёрные усы, а лицо как молоко, словно солнце не решалось трогать такой природной белизны. Глаза серые, Мазепа распахивает их вдруг, всякий раз нежданно, вбирая вглубь чёрных зрачков весь Божий мир.

Пани Фалбовская не устояла перед красавцем, когда ему было девятнадцать... За красоту, знать, попал в комнатные слуги короля. С юных лет ума да обхождения набирается. Ах, как искренне говорит Иван Степанович, уж так всё подробно, просто. Вышколен.

   — Я приехал в Переяславль в день рады, когда избрание Самойловича уже состоялось, — рассказывал Мазепа. — Меня приняли с радостью, а отпустили с надеждой. Новый гетман восточного берега и князь Ромодановский писали Петру Дорофеевичу, чтобы приезжал ничего не страшась... Дорошенко грамотам порадовался, но просил прислать в Черкасы знатного человека и был готов дать в амонаты[38] двух-трёх старшин.

   — Отчего же расстроилось дело?

   — Прислал своих гонцов Серко. Запорожцы потребовали от Дорошенко, чтобы он бунчука и булавы не отдавал казакам восточной стороны. Истинный гетман он, Пётр Дорофеевич. Запорожцы обещали соединиться с ним и послали своих лучших людей в Бахчисарай — к хану. Помирил бы хан Дорошенко и Серко и сам был бы с ними в дружбе, как при Богдане Хмельницком. Сечевики звали Петра Дорофеевича к себе за Пороги, но гетман, опасаясь прихода московских воевод, не поехал. — Мазепа распахнул свои дивные очи, и на Матвеева пошла волна духовного приятельства. Мазепа разволновался: — Меня будто в прорубь окунули. Я стал проситься у Дорошенко в Корсунь, к жене. И он заподозрил меня в измене. Кричал: «Ты продался Ромодановскому за соболя!» Привёз меня к митрополиту Иосифу Тукальскому, и владыка приводил меня к присяге. Я целовал образ Спаса и Евангелие, обещая служить ему, гетману западного берега... Вот, после присяги, Пётр Дорофеевич и отправил меня со своими грамотами в Константинополь к султану басурманов.

Матвеева «султан басурманов» от подданного этого басурмана позабавил, а ещё больше «грамоты гетмана», кои наверняка составлял сам генеральный писарь.

   — А какие настроения среди казаков, среди горожан западного берега? — спросил Артамон Сергеевич, перебивая гладкую речь.

   — Скажу правду, — Мазепа снова устремил на Матвеева свои честные ясные очи, — многие ждут не дождутся прихода великого государя! Все устали от войны. Но ожидания не оправдываются, и любовь к Москве обращается, увы, в ненависть. Как было дело в Ладыжине? К городу подошли визирь с турками, хан с татарами. С визирем тысяч сорок, с ханом все сто. Город не дрогнул, не сдался. Но у турок восемьдесят пушек, а в городе — одна! Ни Ромодановский, ни Самойлович помощи не оказали. Вот полковник Мурашка, с сотником, с реестровыми казаками, с местным протопопом и перебежали к басурманам...

Артамон Сергеевич улыбнулся: шкуру свою украинские казаки любят пуще мамы родной... О том, что произошло в Ладыжине, хранитель царской печати знал от своего верного человека. Казаки предали, но в городе остались три сотни стрельцов и большой отряд грека Анастаса, всего две с половиной тысячи бойцов. Жителей же в городе было тысяч двадцать, четыре тысячи пошли на валы. Отбили ладыжинцы пять приступов, но, брошенные всеми, пожалели детей, жён — сдались. Анастас переоделся мужиком и спасся, а вот Мурашка, глядя на разграбление города, проклял Магомета и был зарублен татарами.

Мазепа прочитал по лицу Матвеева нечто для себя опасное, заговорил горячей:

   — Ладыжин сражался на удивление! Отразил несколько приступов, хотя городские валы были старые, осыпавшиеся. И как тут не сказать! Полковник Мурашка не перенёс турецкого надругательства над женщинами и детьми, взбунтовался и погиб. Татары в Ладыжине поживились, большую часть народа обратили в невольников, однако ж судьба Умани оказалась ещё печальнее. Уманцы встретили хана и визиря хлебом-солью, а когда войско ушло, не стерпевши насильства, перебили оставленных в городе турок подчистую. Хан и визирь вернулись. Взорвали городские стены, взорвали дома, а всех уманцев зарезали... — Мазепа прервал поток слов и мрачно насупился. — Бедный, бедный народ мой! Я готов служить великому государю — пусть тайно, но всею душой, всем сердцем, всем моим умишком, саблей наконец!

Матвеев хохотнул про себя — служить тайно саблей во стане противника мудрено.

Иван Степанович невыказанную улыбку всё-таки уловил. Кинулся рассказывать про казака Порывая и всё то, что уже выложил подьячим. Этого, конечно, было мало, и генеральный писарь поднёс Матвееву истинную тайну.

   — В Чигирин приезжал перед моим отбытием к султану пан Ореховский, ближний человек короля Яна Собеского. У короля к Дорошенко подлинная привязанность, они давно знают друг друга.

   — Король зовёт Дорошенко на свою службу?

   — О нет! — Мазепа порозовел от того, что предстояло ему выдать (порыв подобострастия тоже шёл к его лицу). — Речь идёт о подданстве вечном и нерушимом. Пан Ореховский привёз статьи договора. Король обещает возместить убытки, какие понесли православные церкви от униатов на Украине, в Литве, в Польше. Границу Войска Запорожского устанавливается по рубежу Киевского и Браславского воеводств. Король обещает: кварцяным[39] войскам Речи Посполитой никогда в Украине впредь не быть, разве что по крайней надобности Войска Запорожского. Требования Собеский выставляет вполне приемлемые. Сложить и прислать османские бунчуки — стало быть, отречься от клятвы султану. Прислать в аманаты брата Дорошенко. Заказать казакам западного берега испрашивать вольностей, какие московский царь даровал казачеству восточной стороны. — Мазепа тревожно глянул в лицо московского канцлера. — Всё ли мне говорить? У короля были слова неодобрительные о Московии.

   — Половина правды — всё равно что конь о двух ногах, — усмехнулся Матвеев. — Половина правды к свету не вывезет. Говори, Иван Степанович, как на духу.

Мазепа изобразил на лице смущение, но слова ронял будто яд, наслаждаясь их тяжестью для уха москаля.

   — О вольностях московских король писал: «Посмотрите, что терпит народ под царскими воеводами? Гетман Самойлович избран не волей казаков, а волей мушкетов московских. Власть гетмана Самойловича — призрак. Даже виновных наказать нс может — обязан отправлять в Москву». Поминал король и о грустной судьбе гетмана Многогрешного. К сибирским медведям на съеденье послан. Король обещает Дорошенке написать царю Алексею Михайловичу, чтоб не велел наступать на подданных Речи Посполитой, а посему просит поспешить с подданством.

   — А кто хлопочет тайно о союзе хана, короля, султана? Уж не папа ли римский? — вдруг спросил Артамон Сергеевич.

Мазепа выкатил свои прекрасные глаза не хуже варёного рака.

   — Тайного в этом деле нет. В Кракове, в Чигирине, в Бахчисарае разговор нынче тот же, что и в Константинополе. У всех на устах — единение. Турки так говорят: ляхи стали разумными. Мы собирались в Кракове обедать, а они приглашают нас на ужин в Киеве.

   — Не обожгли бы языки киевским угощеньем! — жёстко сказал Матвеев, но тут же улыбнулся. — Пора и нам закусить, Иван Степанович. Прошу!

Взявши Мазепу под руку, повёл в столовую. Дверь перед ними распахнул выросший как из-под земли карла Захарка.

Три окна лили свет на белую, шитую жемчугом скатерть. Кушанья уже поставлены. Артамон Сергеевич прочитал молитву, сел спиной к окнам. Место Мазепы было на другой стороне саженного стола, в свету.

Угощения удивили Мазепу. Самые изысканные польские подливы, французские соусы, бекасы, тетерева, лебедь, изумительно запечённая телятина, благоухающая от пряностей свинина. Всё на серебре, а лебедь так и на золоте.

   — Я словно бы в Вавеле! — вырвалось у Мазепы.

   — В Москве нынче мода на польских поваров. Вот чего у нас нет! — показал на картину с дарами моря.

Картина была за спиной Ивана Степановича, ему пришлось повернуться. Картина морских даров висела высоко, а ниже светящаяся телом вакханка поднимала прозрачную чашу с рубиновым вином.

   — Нас приглашают! — улыбнулся Артамон Сергеевич.

Мазепе почудилась музыка, но тут в столовую вошёл карла в парике с подносом, на подносе — бобровые хвосты[40]!

А музыка действительно текла как ручей, как приглашение — только вот куда?.. И вдруг — полонез, ликующий, гремящий шпорами, саблями. Мазепа был растроган, а Матвеев сказал мечтательно:

   — Ах, как танцуют в Кракове этот дивный танец рыцарей!

Изображал вежливую задумчивость, но душа была полна сумасшедшим весельем: сразил хитроумного писаря! Увы! Приманить желудок проще, нежели душу. Во веки веков не соединятся Россия и паньё. У панья замашки обезьяньи. Всё у них — ложь! У себя в имениях иные до сих пор живут под соломенной крышей, а туда же — рыцари, кружева напяливают, один во француза рядится, другой в турка. Панночкам ручки чмокают, а выйдет во двор — зверь зверем: свой народ для них — хлопы. И в замках — такое же зверье. Книги во всю стену. Таинственности на себя напустят. А ночью на коня и — грабить... Королевство ряженых. Тот маг, этот — католик неистовый. Но те и другие иезуитам служат. Тайне. Мороке. Сия морока печатью и на Мазепе, такая же была и у Брюховецкого, и у Многогрешного, и у Серка есть, и у многих их старшин. В щеках она, что ли, бритых, в узкой кости подбородков, во взглядах, обдающих сквозняком?.. Матвеев распознавал эту печать не хуже лошадников, которые наперёд видят все пороки приглянувшегося коня. Чувствовал, как сердце наливается гневом на всю эту рать нынешних и будущих ненавистников России. Обуздывая себя, поднял чашу за здоровье царя, вторую за царицу, третью за наследника, за царский дом. И только четвертую за гостя.