Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

С этого дня Мур резко изменил свои отношения с товарищами, начал избегать их, перестал с ними разговаривать, на обращённые к нему вопросы отвечал односложно или грубо, а то и совсем не отвечал.

И в то же время с японцами он сделался крайне почтительным, начал перенимать их обычаи, разговаривать и здороваться по-японски, приседая, касаясь ладонями коленей и низко кланяясь, что удивляло немало и самих японцев.

Вскоре губернатор разрешил узникам прогуливаться не только на тюремном дворе, но и по городу и даже за городом. Они решили использовать эти прогулки для побега.

Водили их гулять раз в неделю, на несколько часов, в сопровождении шести солдат императорской службы и четырёх конвойных, с переводчиком. Кроме того, с ними ходило несколько работников, которые носили чайный прибор, сагу, маты для сиденья, а нередко и весь обед, так как пленники порою ели в поле. Помимо этой стражи, от города назначался особый полицейский, который возглавлял отряд.

Отбиться от такого конвоя пленники считали делом нетрудным. Но куда было деваться после того? Надо ждать случая, когда на берегу попадётся оснащённая большая лодка, в которой можно будет бежать в море. Поэтому они норовили всегда гулять вдоль берега, таская за собой свои жалкие запасы каши и бобов.

Но Мур, видимо, понял, почему его товарищей так тянет к морю. Он постоянно упрашивал японцев не уходить далеко от города, ссылаясь на то, что у него болят ноги.

Гнев и злоба на Мура нередко поднимались в сердцах узников, но Василий Михайлович неустанно призывал их сохранять спокойствие и покамест терпеть.

Часто поэтому приходилось ограничиваться прогулками внутри города. Но и эти прогулки приносили некоторую пользу пленникам. Они ближе узнавали обычаи и страну. Это могло пригодиться и в побеге.

С особенным вниманием наблюдал Василий Михайлович японцев во время работы. Они ничего не делали без песен, и если гребли или передвигали тяжести, то непременно пели в такт движениям, как поступает рабочий люд повсюду.

Однако среди этого люда в японском городе толкалось в немало бездельников, которые кривлялись, пели, танцевали, а потом ходили с протянутой рукой среди зрителей. Особенно много было актёров, борцов и фокусников. Глашатаи на углах громко зазывали публику в театр. Один актёр развлекал народ тем, что показывал своё лицо, одна половина которого плакала, а другая в это время смеялась.

На базаре провизию закупали не женщины, а мужчины, и после каждой грошовой покупки купец и покупатель почтительно и долго кланялись друг другу. Шума на базаре не было.

Однажды пленники могли наблюдать торжественное путешествие буньиоса Аррао-Тодзимано-ками на ежегодное весеннее моление в храм в присутствии всех духовных лиц и чиновников города.

Губернатор ехал верхом на лошади, а сзади него шла пешком небольшая свита. К уздечке лошади вместо поводьев были прикреплены два длинных голубых шарфа, которые у самой морды лошади держали в руках конюшие, по одному с каждой стороны, а за концы ещё по одному; таким образом, губернаторский кортеж занимал в ширину почти всю улицу, оставляя по сторонам лишь узкие проходы, занятые толпой горожан, с восторгом взиравших на своего буньиоса.

Губернатор, одетый в свой обычный чёрный шёлковый халат с гербами на рукавах, без шляпы, сидел в богатом седле, положив ноги в деревянные лакированные и раззолоченные стремена в виде ящичков. Конюхи, державшие лошадь, всё время успокаивали её возгласами:

– Хай! Хай!

А сами между тем покалывали её заострёнными палочками, заставляя вскидывать головой, крутить хвостом, заключённым в голубой чехол, и горячиться, отчего губернатор, боясь упасть, сидел сгорбившись и вцепившись в гриву лошади обеими руками. Впереди шли в ряд несколько солдат, которые громко кричали:

– Сторонись! Сторонись! – хотя середина улицы была совершенно свободна.

За губернатором, впереди его свиты, следовали оруженосцы, которые несли в руках знаки его достоинства. Это означало, что буньиос следует в храм без всякого церемониала, как подобает смертному, собирающемуся вознести молитву к небу.

В заливе пленники видели много крупных и мелких судов. Все они были похожи на китайские джонки с низкой открытой кормой. На иных было только одно длинное, тяжёлое весло, прикреплённое сзади и двигавшееся подобно рыбьему хвосту. Ход и больших, и малых судов был так тих, точно народ этот никуда не спешил.

Насмотревшись на японские суда, Василий Михайлович спросил Тёске:

– Чего ради японцы строят столь нелепые посудины, на которых не только нельзя уйти далеко в море, но и небезопасно плавать у берегов?

– Наши правители, – ответил Тёске, лукаво улыбаясь, – не хотят, чтобы японцы ходили к чужим берегам и видели, как живут другие народы. Может быть, им тогда не будет нравиться, как мы живём, и захочется другого…

– Но сколько же гибнет людей на таких судах ежегодно!

– О, у нас народа хватит! – отвечал Тёске всё с той же улыбкой. – Правительство не боится, что утонет одна-другая тысяча японцев: народятся новые.

Глава 16

Измена Мура

Наступил апрель. Солнце съедало снега. Перелётная птица тянула на север. Ночами над самой крышей тюрьмы гоготали гусиные стаи, днём в прозрачном небе плыли колыхающиеся в воздухе треугольники журавлей, громко трубя, стремительно проносились белые лебеди. Эти звуки весны острой болью отзывались в сердцах узников, напоминая каждому из них о том, что он лишён самого ценного в жизни – свободы.

Добродушный и смелый Шкаев, никогда не терявший терпения, и самый сильный из матросов, великан Макаров, часто на прогулках подходили теперь к своему капитану и молчаливыми взглядами как бы спрашивали его: «Когда же? Когда ты уведёшь нас из плена?» Иногда, как будто ни с того ни с сего, матросы начинали вспоминать недавнее плавание, лучше которого, казалось, ничего не было на свете. Вспоминали переход тропиков, вольные ветры, Тишку, просмолённую палубу «Дианы», её пушки, паруса, надрывая этим сердце Василия Михайловича.

– Где-то она теперь? – говорил Макаров. – Чай, зимовала в Охотске. Эх, и доброе же было судёнышко!

– Дюже доброе! – подтверждал Шкаев.

Даже хмурый Васильев и державшийся с ним в паре Симаков тяжело вздыхали. Мысли всех были там, за стенами тюрьмы. Только у одного Мура были закрыты глаза и уши для солнца, для весны, для зовов свободы.

В эти дни случилось одно приятное для пленников событие: их перевели в новый дом, о котором ранее говорил Тёске и сам буньиос Аррао-Тодзимано-ками. Новый дом был лучше и просторнее оксио и находился у самой крепости, между валом и высоким утёсом. Он стоял среди обширного двора, обнесённого высоким частоколом с рогатками. Двор был разделён