Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

сообщили, что имеется повеление правительства перевести пленников в лучший дом, как обещал им буньиос, и что приказ этот губернатор намерен выполнить в японский Новый год, который в ту зиму приходился по григорианскому календарю на 1 февраля. Но минул февраль, а нового дома не было.

– Кумаджеро, где же ваш новый дом? – спрашивали узники у переводчика.

Кумаджеро прятал голову в плечи, щурился, втягивал в себя воздух, улыбался:

– Новый дом занесло снегом до самой крыши, а откопать некому, все заняты ловлей рыбы.

– Да ведь в городе пятьдесят тысяч жителей.

– А рыбы в тысячу раз больше, – смеялся хитрый японец.

В эти дни между русскими пленниками и японцами неожиданно вспыхнула война из-за бритья бород. Буньиос изъявил вдруг желание, чтобы узники, у которых за время плена отросли длинные бороды, побрились в присутствии стражи. Приказ буньиоса молодой Тёске и Кумаджеро передали Василию Михайловичу тоном, не допускающим возражений. На это Головнин спокойно, но решительно ответил:

– Скажите своему буньиосу, что русские моряки не позволят коснуться даже волоса в своей бороде, пока нога их не ступит на землю отечества.

Война эта продолжалась несколько дней, но пленники бород так и не сняли.

Наконец и сами переводчики перестали скрывать, что дела русских в столице идут не особенно хорошо.

– Теперь, – сказал однажды Тёске Василию Михайловичу, – отечество ваше от вас дальше, чем было до сих пор.

Головнин ничего не ответил ему, а ночью, когда стража ушла к себе и в оксио стало тихо, осторожно разбудил товарищей и сообщил им слова Тёске. Он решил более не скрывать своих мыслей о побеге и сказал:

– Надо уходить. Мы на острове, среди чужого народа. Но мы – моряки, и море для нас не препятствие. Был бы ветер попутный.

Хлебников первый отозвался на этот призыв.

– Бежать! Я сам думаю о том денно и нощно, – прошептал он. – Надежды больше нет.

Мичман же Мур мрачно молчал.

– А что вы скажете, Фёдор Фёдорович? – спросил его с тревогой Головнин.

– Мы много терпели, – с неожиданным раздражением сказал Мур, – надо потерпеть ещё. Надежд на побег мало. Если нас поймают, то закуют в вечные кандалы или отрубят головы на площади. Я не пойду.

Это было столь неожиданно для Василия Михайловича, что на минуту он лишился языка и молча глядел на Мура, не будучи в силах его понять.

«Кто это? – думал он. – Изменник или безумец, у которого долгий плен и страдания отняли мужество и силу воли?»

– Это не так просто, Фёдор Фёдорович, – наконец сказал он. – Если вы останетесь, то и нам нельзя бежать, ибо вам придётся за нас отвечать.

– Это дело вашей совести, – сказал Мур.

– Фёдор Фёдорович, – обратился к нему Головнин, – я знал вас мужественным офицером. Мы не раз стояли рядом на вахте, когда океан готовился нас поглотить. Так не лучше ли погибнуть в море от той стихии, коей мы всю жизнь свою посвятили и где ежегодно множество собратьев наших погибает, нежели вечно томиться в неволе и помереть в тюрьме?

Но все доводы Василия Михайловича, как и Хлебникова, были тщетны: Мур оставался непреклонным. Это было так тягостно для Василия Михайловича, что показалось ему тяжелее самого плена и тюрьмы, ибо приходилось таиться теперь не только от стражи, но и от собственного товарища.

Но всё же, не потеряв окончательно надежды убедить Мура, он стал вместе с Хлебниковым и матросами готовиться к побегу. Каждый утаивал от обеда немного каши или варёных бобов. Ночью они сушили это над ямой с углями и ссыпали в сшитые для таких запасов малые мешочки, которые при побеге можно было бы спрятать каждому на себе.

Наступала весна 1812 года, и узникам были разрешены кратковременные прогулки в тюремном дворе. Вскоре Тёске окончательно признался пленникам, что весьма сомнительно, чтобы их отпустили, ибо «вся столица Эддо», как он выразился, совсем не хочет этого. Тёске сообщил, что Хвостов, захвативший нескольких японцев с собою, высадил их в своё время на остров Лиссель с письмом на имя матсмайского губернатора. Это письмо со временем будет показано пленникам. Оно весьма неприятно для русских.

Весть об этом письме, содержание которого никто из пленников не знал и не мог знать, подействовало на Мура гораздо сильнее, чем все уговоры Василия Михайловича.

– Теперь я вижу, что вы правы, – сказал он. – Нам нет иного выхода, кроме бегства. Я уйду вместе с вами.

Василий Михайлович сразу повеселел. Обычная бодрость, доверие к людям вернулись к нему. Он стал думать теперь о том, что ему делать с курильцем Алексеем.

– Ежели мы уйдём от него тайно, – сказал он товарищам, – то японцы не поверят, что он не знал о нашем побеге и за умолчание об этом подвергнут его жестокому наказанию. Так поступить с ним жаль: до сих пор он страдал заодно с нами, да и взять его в побег было бы весьма полезно, ибо он всё же здешний житель. Но можно ли ему открыться?..

Долго спорили об этом, и на общем совещании узников было решено больше не скрываться от Алексея. На прогулке во дворе тюрьмы узники признались курильцу, что собираются бежать и предлагают ему участвовать в побеге. Алексей сначала испугался, побледнел и даже не мог выговорить в ответ ни слова, но затем, приободрившись, сказал Василию Михайловичу:

– И я с вами! Я такой же русский, как и вы. У нас одна бога. Худо ли, хорошо ли, а куда вы – туда и я. В море ли утонуть или японцы убьют – вместе всё лучше. Спасибо тебе, капитана, что не покинул меня!

Бежать было решено ночью, когда караульные уходят спать и запирают тюрьму на замок. Ждали благоприятной ночи.

И она вскоре наступила. Восьмого марта поднялся восточный ветер с туманом и дождём, что весьма благоприятствовало побегу. Однако вскоре небо прояснилось и ветер переменился, приняв западное направление. При таком ветре нельзя было переплыть пролив ни на вёслах, ни под парусами, поэтому решено было побег отложить.

С утра все узники были в сильном волнении, особенно Мур, который становился всё раздражительнее, беспокойнее и, наконец, неожиданно заявил, что он не уйдёт, ибо принял твёрдое решение ожидать своей участи в заточении.

Услышав слова Мура, Хлебников подошёл к нему, дрожа и сжав кулаки, словно готовясь ударить его. Но Василий Михайлович остановил штурмана, хотя и сам был бледен, и руки у него дрожали. Он сказал Муру:

– Печальную участь готовите вы себе, Фёдор Фёдорович.

– Я не ребёнок и в ваших советах не нуждаюсь! – отвечал Мур. –