Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Кумаджеро, – зачем весь город? Два дома горят. Но наши жители очень боятся пожара. Однако это ничего, – добавил он как бы в утешение. – Мы берём свои кимоно, чашки, цыновки и даже стены домов, которые у нас раздвигаются, и уносим подальше, к знакомым. Сегодня мы горим, а завтра опять живём в новом доме.

Василий Михайлович посмеялся над своей тревогой и снова улёгся на жёсткую постель, стараясь заснуть, так как завтра предстояло много потрудиться. Вот уже больше недели, как он вместе с Хлебниковым и Муром, по желанию буньиоса, составляет бумагу для императорского правительства в Эддо, в которой подробно излагается дело русских пленников и история появления Хвостова у берегов острова Итурупа, поскольку это было им ведомо.

То была нелёгкая работа. Писать приходилось, выбирая лишь такие слова, какие могли перевести Кумаджеро и курилец Алексей, которому в эти дни было разрешено посещать русских в любые часы. Но пленники больше не доверяли ему и старались говорить при нём таким языком, чтобы курилец их не понимал, для чего часто употребляли иностранные слова.

Но сколь ни тёмен был этот дикий охотник, он скоро заметил это. Странная перемена вдруг произошла в нём. Обычно невозмутимое и спокойное лицо курильца всё чаще являло признаки сильнейшего волнения. Однажды он сказал Василию Михайловичу с большим огорчением:

– Капитана, зачем от меня хоронишься? Разве я не такая человека, как русские? Я не хуже всякого русского знаю бога!

Василий Михайлович был крайне удивлён. Он часто думал об этом тихом, запуганном человеке, лишившемся дома и семьи вместе с пленниками. С большим смущением Василий Михайлович выслушал его горестные слова, не зная, что отвечать, ибо в одно и то же время он не хотел обидеть Алексея, может быть, незаслуженным подозрением и боялся быть с ним откровенным.

– Что с тобой, Алексей? – спросил его Головнин. – Ты же сам сказал японцам, что русские подослали ваших курильцев на Итуруп выглядывать и высматривать.

– То неправда! Пускай меня японцы мучают, пускай голову рубят, но я на правде стоять буду, капитана! – воскликнул он вдруг. – Сколько мне жить на земле: десять лет, двадцать лет или одна года? Это ничего не стоит. Шибко нехорошо будет, если душа моя не пойдёт на небо, а будет болтаться где попало на своё мученье. Пиши, пожалуйста, на свою бумагу, как я сказал.

Эту маленькую речь Алексей произнёс с такой твёрдостью, с таким чувством, с таким необычным для него красноречием, что Головнин сказал Хлебникову по-французски:

– Как хотите, Андрей Ильич, а я ему верю…

– Но поверят ли этому японцы? – отвечал по-русски Хлебников, понимавший французский язык, но не говоривший на нём. – Не подумают ли, что мы его подучили?

Алексей, с горящими от волнения глазами слушавший разговор, возразил:

– Пущай не верят. Мне всё равно. Хочу перед богом сказать всю правду. Пущай меня убьют, за правду подохну!

Бедняга так разволновался, что в глазах у него показались слёзы. Василия Михайловича это так тронуло, что он сказал, по-прежнему по-французски:

– Подумаем, Андрей Ильич, как объяснить японцам обман, не обвиняя в ложном показании этого человека.

Но Алексей не стал дожидаться. При первом же удобном случае он сам заявил Кумаджеро, что товарищи его обманули японцев, сказав, будто они были подосланы русскими, в то время как приехали для торговли. Кумаджеро был так удивлён, что на мгновенье даже потерял дар речи, а затем возмущённо крикнул курильцу:

– Ты дурак или безумный? Ты знаешь, что тебе за это будет?

Но Алексей твёрдо стоял на своём, заявляя, что он говорит чистую правду, за которую готов умереть.

С большим волнением ждали пленники разрешения этой истории, ибо от поведения Алексея в значительной степени зависела и их судьба. Курилец продолжал держать себя твёрдо и мужественно. Когда пленников повели к буньиосу, он и там решительно отверг своё прежнее показание и сказал, что оно вымышленное.

Японцы были удивлены, говорили, что он себя губит, очевидно, полагая, что Алексей действует по наущению русских. Но Алексею удивлялись и сами русские. Что заставило этого тёмного человека так внезапно и так решительно стать на сторону своих товарищей по несчастию, рискуя собственной жизнью?

– В этом диком курильце, – сказал Василий Михайлович Хлебникову, – живут совесть и душа благородного человека. Здесь я вижу ещё одно доказательство того, что, сколь бы низко человек ни стоял в жизни, душе его свойственно проявлять величие и творить добро даже при наитягчайших обстоятельствах.

Благородное поведение Алексея придало пленникам новые силы. Снова они думали о свободе.

В эти дни Василий Михайлович вплёл в свой журнал длинную белую нитку. Такую же белую нитку вплёл он в свой журнал и в тот день, когда закончил, наконец, составление бумаги для правительства в Эддо и вручил её буньиосу.

Это произошло в торжественной обстановке в замке губернатора, в присутствии всех городских чиновников. Буньиос произнёс длинную речь, в которой сообщил узникам, что теперь он уже твёрдо надеется на благополучное решение их дела. Пусть только его разберут в Эддо. Он даже обещал пленникам перевести их из тюрьмы в новый, хороший дом и всячески облегчить их положение.

Буньиос поднял руку и сделал знак страже. В ту же минуту с пленников сняли верёвки, и все губернаторские чиновники начали их поздравлять. От чиновников не пожелали отставать и простые солдаты…

Возвратившись из губернаторского замка в тюрьму, пленники и там нашли приятную перемену: передние решётки у их клеток были вынуты, а клетки соединены широким коридором, во всю длину которого уже был настлан пол, покрытый новыми цыновками, так что получился настолько просторный зал, что в нём не только можно было всем встречаться, но и прогуливаться.

Кроме того, для каждого узника была приготовлена отдельная чашка, а на очаге стоял медный чайник с чаем, который можно было пить теперь когда угодно. Каждому было выдано по трубке и по кошельку с табаком. Вместо рыбьего жира в тюрьме зажгли свечи.

Но и этим не ограничились нежданные заботы буньиоса о пленниках: ужин подали уже не просто в чашках, как ранее, а на подносах. Посуда была новая и для офицеров лучшего разбора. Кушанье для всех было одинаковое, но несравненно лучше прежнего. И сагу уже не раздавали порциями, а поставили в посуде на стол, по-европейски, что особенно понравилось матросам.

Глава 14

Переводчик Мураками-Тёске

Однако Головнин продолжал относиться с недоверием не только к словам буньиоса Аррао-Тодзимано-ками, но и к его делам. Привыкнув за четыре с лишним месяца своего тяжёлого плена к притворной ласковости и