Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

– Что я наделала? Что я наделала? – запричитала она, бросаясь в погоню.

– Сергей!.. Серёжа!.. Серёженька! Вернись! – кричала она, сбегая по лестнице с восьмого этажа. Эхо её голоса гудело в лифтовом пролёте».

…Вернувшись в комнату Наседкина, похожую на гроб, Есенин попросил водки. А тут, кстати, пришёл собутыльник поэта Сахаров, тучный блондин с заплывшими глазами, бывший когда-то хозяином издательства, а теперь вращающийся в литературных сферах с надеждой на бесплатную выпивку. Он был в большой дружбе с поэтом. Есенин посвятил Сахарову большое стихотворение «Русь советская».

– Мне крикнуть «вон», – стучал пьяный Есенин кулаком по столу, – погоди же!

Наседкин и Сахаров[118] старались всячески утешить обиженного.

…Разрыв с любимым человеком был сильнейшим ударом по сознанию и психике Галины Артуровны. Свою обиду и горечь разочарования в идеале она выплеснула на страницы дневника.

«Сергей – хам. При всём его богатстве – хам. Под внешней вылощенной манерностью, под внешним благородством живёт хам. А ведь с него больше спрашивается, нежели с какого-нибудь простого смертного. Если бы он ушёл просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него. А теперь – чем он для меня отличается от Приблудного? – такое же ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности. Вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что бы мне Катя ни говорила – всё это ерунда. Я нарочно такой не смогу быть. Сергей понимал себя, и только.

Всегдашнее – “Я как женщина ему не нравлюсь” И после всего этого я должна быть верной ему. Зачем? Чего ради беречь себя? Чтобы это льстило ему?»

И тут в записи Бениславской вновь появляется фигура Л.О. Порицкого, давшего ей то, о чём мечтает каждая женщина:

«Я очень рада встрече с Л. Это единственный, кто дал мне почувствовать радость, и не только физически, радость быть любимой. Только Лев был настоящим. Мне и сейчас дорого то безрассудство, но это всё равно.

Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья – “это тоже мое, но пусть пока останется” – нельзя такие вещи делать».

То есть Галину Артуровну не столько пришиб уход Есенина – к этому она была психологически готова, – сколько та форма, в которой это было сделано. И она пыталась разобраться в том, почему именно так случилось. То есть опять и опять искала оправдания любимому. «Теперь спокойнее: всё предыдущее верно. Почему случилось? – знаю. Что своё дело сделали и зима, и клевета, и даже клевета сделала больше, чем то, что было в самом деле, факт. Сергею трудно было не взбеситься, и не в силах он был оборвать это красиво. То грубое, что в нём всегда было, всё это всплыло при усиленных стараниях Наседкина, и Сахарова, и Анны Абрамовны[119]. Все это, конечно, было болезненно, и должно было обозлить его».

Но почему он не оценил её самоотверженности в заботе о нём? Её любви и преданности. Почему так без оглядки поверил наговорам? «Боже мой, ведь Сергей должен был верить мне и хоть немного дорожить мной, – полагала Бениславская, руководствуясь мыслью о простой человеческой порядочности. – Я знаю, другой такой он не найдёт, а Сергей не верил, швырялся мной. И если я не смогла бросить ему под ноги, не сломала свою гордость до конца – то разве ж можно было требовать от меня, ничего не давая мне».

Оказалось, можно. Так Сергей Александрович жил со всеми своими жёнами, куда ж было до них одалискам.

«Каждый день я у других колен». Сойдясь с Толстой, Есенин очень быстро разочаровался в ней и как в женщине, и как в человеке. Это подвигло его на то, чтобы возобновить связь с Бениславской. Правда, стыдясь своего отступничества от бывшей подруги, трезвым не появлялся. Галина Артуровна, тихо торжествуя, писала в своём дневнике: «Трезвый он не заходит. Напьётся – сейчас же… С ночёвкой. В чём дело? Или у пьяного прорывается? Или ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо? Вернее всего, даже не задумывается об этом. Не хочется к Толстой, ну а сюда просто, как домой; привык, что не ругаю пьяного. Была бы комната, поехал бы туда».

Особенно болезненный для Бениславской был вопрос о Софье Андреевне: «Погнался за именем Толстой – все его жалеют и презирают: не любит, а женился – ради чего же, напрашивается у всех вопрос; и для меня эта женитьба открыла глаза: если она гонится за именем, быть может того не подозревая, то они ведь квиты. Если бы в ней чувствовалась одарённость, то это можно иначе толковать. Но даже она сама говорит, что, будь она не Толстая, её никто не заметил бы. Сергей говорит, что он жалеет её. Но почему жалеет? Только из-за фамилии. Не пожалел же он меня. Не пожалел Вольпин, Риту и других, о которых я не знаю. Он сам себя обрекает на несчастия и неудачи. Ведь есть кроме него люди; и они понимают механизм его добывания славы и известности. А как много он выиграл бы, если бы эту славу завоёвывал бы только талантом, а не этими способами. Ведь он такая же б…, как француженки, отдающиеся молочнику, дворнику и пр. Спать с женщиной, противной ему физически, из-за фамилии и квартиры – это не фунт изюму».

Г. Бениславская

Писалось это 16 ноября, когда Галина Артуровна смирилась с уходом Есенина к Толстой и даже принимала его на ночлег. Но отношение её к любимому значительно изменилось: поэт перестал быть идолом, требующим безусловного повиновения. «Если раньше я думала, – поверяла Бениславская дневнику свои мысли, – что даю ему то ценное, что есть во мне, и поэтому была кроткая и снисходительная, то сейчас я дорожу своим спокойствием больше, чем его. То, что было, было не потому, что он известный талант».

Да, эта женщина (как и многие другие) любила Есенина не за его известность и славу первого поэта России. А за нечто тайное в нём, что одухотворяло скандальную личность и укрепляло Галину Артуровну в её первом впечатлении о любимом: «Ведь Есенин один!» И не этим ли афоризмом навеяно стихотворение, написанное Сергеем Александровичем 27 октября как в унисон с раздумьями Бениславской:

Цветы мне говорят прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу