Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

вернулся с сильно изменившимся отношением к ней. Уверял, что там у него не было ни одного увлечения:

– Когда ко мне лезли, я говорил: «У меня есть Галя».

По-видимому, Есенин что-то почувствовал в изменившемся отношении к нему Бениславской и пригрозил ей:

– Берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине есть страсть, то я сумасшедший. Я всё равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое…

Это Бениславская не знала, что такое ревность! Ещё 1 января 1922 года (спустя три месяца как Есенин оставил её) Галина Артуровна писала в дневнике: «Хотела бы я знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-богу, хотела бы посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подать вида, больше того – можно разыграть счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты – вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но всё-таки, если любишь так по-настоящему – нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую. Иначе значит – мало любишь. Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания».

Плохо знал Сергей Александрович свою няньку и сожительницу… но вернёмся к его монологу:

– Вы пойдёте на службу, а я не поверю. Я вообще не могу тогда отпускать вас от себя, а если мне покажется, то бить[115] буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас я не хочу бить, вас нельзя бить. Я двух женщин бил – Зинаиду и Изадору, и не мог иначе, для меня любовь – это страшное мучение, это так мучительно. Я тогда ничего не помню, и в отношении вас я очень боюсь этого. Смотрите, быть вам битой.

Словом, объяснился, хотя и с опозданием на полтора года.

В Москве Есенин пробыл четыре недели. За это время он набело переписал поэму «Анна Снегина», сдал её в редакцию журнала «Красная новь» и написал стихотворение «Несказанное, синее, нежное…», в котором подвёл итоги своей жизни:

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году –

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

5 марта отметили день рождения Бениславской. Утром, опохмелившись, Сергей Александрович писал в Батуми Н.К. Вержбицкому: «Вчера была домашняя пирушка: Пильняк, Воронский, Ионов, Флеровский, Берзина, Наседкин, я и сестра. Больше всех, конечно же, мы с Ионовым». Н. Клюев называл такие пирушки пьяной есенинской свалкой. Несколько иначе смотрел на них начинавший пролетарский писатель Юрий Либединский:

«У Есениных было молодо и весело. Та же озорная сила, которая звучала в стихах Сергея, сказывалась в том, как плясала его беленькая сестра Катя. Кто не помнит, как в “Войне и мире” вышла плясать “По улице мостовой” Наташа Ростова! Но в её взмётываю щихся белых руках, в бледном мерцании её лица, в глазах, мечущих искры, прорывалось что-то иное: и воля, и сила, и ярость.

Самого Сергея запомнил я с гитарой в руках. Под быстрыми пальцами его возникает то один мотив, то другой, то разухабистая шансонетка. А то вдруг:

О друг мой милый,

Мы различны оба,

Твой удел – смеяться,

Мой – страдать до гроба…

Всей песни в памяти моей не сохранилось, но были там ещё слова: “Он лежит убитый на кровавом поле”.

– Это у нас в деревне пели, а слышь, лексика совсем не деревенская, занесло из усадьбы, наверное. Это, думается мне, перевод из Байрона, но очень вольный и мало кому известный. – И, прищурив глаза, несколько нарочито, манерно, прекрасно передавая старинный колорит песни, он повторял: “Твой удел – смеяться, мой – страдать до гроба”».

Серьёзные разговоры всегда возникали внезапно, как бы непроизвольно поднимались из глубины души:

– Вот есть ещё глупость: говорят о народном творчестве как о чём-то безликом. Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поём, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфы. Был бы я неграмотный – и от меня сохранилось бы только несколько песен, – с какой-то грустью говорил он.

Из своих предшественников на поэтическом олимпе больше всех Есенин почитал А. Блока, считал себя его учеником. Любил читать его стихи, но к некоторым относился критически, говорил Либединскому:

– Блок – интеллигент, это сказывается на самом его восприятии. Даже самая краска его образов как бы разведена мыслью, разложена рефлексией. Я же с первых своих стихотворений стал писать чистыми и яркими красками.

– Это и есть имажинизм? – спрашивал Либединский.

– Ну да, – отвечал Сергей Александрович недовольно и продолжал: – То есть всё это произошло совсем наоборот. Разве можно предположить, что я с детства стал имажинистом? Но меня всегда тянуло писать именно такими чистыми, свежими красками, тянуло ещё тогда, когда я во всём этом ничего не понимал.

В подтверждение этой мысли Есенин прочёл:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Кленёночек маленький матке

Зелёное вымя сосёт.

– Это я написал ещё до того, как приехал в Москву, – пояснил он. – Никакого имажинизма тогда не было, да и Хлебникова я не знал. А сколько лет мне было? Четырнадцать? Пятнадцать? Нет, не я примкнул к имажинистам, a они наросли на моих стихах.

Большинство современников, оставивших воспоминания о поэте, видели его отнюдь не за рабочим столом. Отсюда, по справедливому мнению Станислава и Сергея Куняевых, и «родилась легенда о пропойце, по недоразумению пишущем гениальные стихи чуть не за кабацкой стойкой. Понятно, что мало кому удавалось видеть Есенина за работой. Он запирался, прятался тогда даже от друзей, исчезал, а на глазах у всех маячил в совершенно другой обстановке».

Конечно, это был труженик. Сергей Александрович всегда тщательно работал над своими стихами, любил отделывать, отшлифовывать их. Того же требовал от других. Подарив И. Приблудному книгу Г. Адамовича «Чистилище», не удержался от весьма примечательного назидания: «Если будешь писать так же, помирай лучше сейчас же».

Работал Есенин в основном по утрам. В это время домашние старались не мешать ему,