Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Тифлис, конец ноября, 1924 год.

«Милая Галя! Привет Вам и всё прочее. Посылаю “Русь уходящую”. Покажите Воронскому. Вставьте в книгу под конец, как я Вам разметил, и продайте под названием “После скандалов”. “Рябиновый костёр” я как название продаю здесь в Тифлисе, “36” давайте куда хотите. Привет сёстрам. Крепко жму Ваши руки. С. Е.»

«Напишите мне подробно, что делается в Москве. Как Воронский, Казин, Анна Абрамовна и др. Я не приеду до тех пор, пока не кончу большую вещь. Как нравится “Русь уходящая”? Вещь, над которой я работаю[110], мне нравится самому. Отрывки пришлю из Баку. Пишите в Баку… Я там буду дней через пять после этого письма и пробуду недели две». C. E.»

Из этих писем видно, что Г.А. Бениславская была в курсе дел возлюбленного и неплохо справлялась с ними. Есенин получил возможность спокойной творческой деятельности, полностью переложив рутину издательских забот на Галину Артуровну. А. Мариенгоф не без основания шутил, что Бениславская спасала русскую литературу.

«Чувствую себя просветлённым». В начале декабря по приглашению Л.И. Повицкого Сергей Александрович перебрался в Батуми. Там, впрочем, как и везде, он не был обижен вниманием публики, но это мешало работе. Лев Иосифович вспоминал:

– Его останавливали на улицах, знакомились, приглашали в ресторан. Как всегда и везде, и здесь сказалась теневая сторона его популярности. Он по целым дням был окружён компанией весёлых собутыльников.

Тем не менее поэт работал. 10 декабря в газете «Трудовой Батуми» были напечатаны два первых стихотворения из цикла «Персидские мотивы»:

Мы в России девушек весенних

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.

Ну, а этой за движенья стана,

Что лицом похожа на зарю,

Подарю я шаль из Хороссана

И ковёр ширазский подарю.

Наливай, хозяин, крепче чаю,

Я тебе вовеки не солгу.

За себя я нынче отвечаю,

За тебя ответить не могу.

И на дверь ты взглядывай не очень,

Всё равно калитка есть в саду…

Незадаром мне мигнули очи,

Приоткинув чёрную чадру.

«Улеглась моя былая рана…»

Это Кавказ, как его понял и воспринял русский поэт. Кавказ в его первоначальных родовых формах, где искусству любви и учили, и расплачивались за неё кровью. Туда ещё не дошли «новейшие» веяния о «свободных» отношениях мужчин и женщин, что насаждалось в то время в свободной России. Там ещё господствовали бытовые отношения, освящённые многовековым опытом.

Фабула второго стихотворения такова: поэт хочет объясниться с прекрасной Лолой. Но, не желая отведать «кинжальных хитростей», он просит совета у менялы, что даёт за полтумана по рублю, как это делается в его стране, и слышит следующее:

И ответил мне меняла кратко:

О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят.

Поцелуй названья не имеет.

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи веют,

Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,

С нею знают радость и беду.

«Ты моя» сказать лишь могут руки,

Что срывали чёрную чадру.

«Я спросил сегодня у менялы…»

Эти стихотворения положили начало циклу «Персидские мотивы», над которым поэт работал по август 1925 года.

Но навеяны эти стихи отнюдь не Персией, а его поездками по Грузии и Азербайджану. В Персию и Турцию Сергей Александрович рвался, считая это намерение простым и легко осуществимым. 12 октября писал А.А. Берзинь: «Я вас настоятельно просил приехать. Было бы очень хорошо. На неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран. Погода там изумительная и такие замечательные шали, каких вы никогда в Москве не увидите».

Жил Есенин у Л.И. Повицкого на окраине города, в местечке, удалённом от шума и суеты. И Лев Иосифович предложил следующее: при уходе на работу он запирает комнату поэта, и тот без помех работает. В три часа они идут обедать. После этого Сергей Александрович волен делать всё, что сочтёт нужным. Есенин согласился, и это пошло ему на пользу. 17 декабря он писал Бениславской:

«Я один. Вот и пишу, и пишу. Вечером с Лёвой ходим в театр или ресторан. Он меня приучил пить чай, и мы вдвоём с ним выпиваем только 2 бутылки вина в день[111]. За обедом и за ужином. Жизнь тихая, келейная. За стеной кто-то грустно насилует рояль, да Мишка лезет целоваться. Это собака Лёвина. Он у нас очень не любит прачек.

Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не приехать. Меня тянут в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку.

На днях высылаю Вам почти два ящика мандарин. Мы с Лёвой едим их прямо с деревьев. Уже декабрь, а вчера мы рвали малину».

С конца 1923 года Бениславская почти не видела своего сожителя. Это её, конечно, не радовало; но она искренне переживала за неустроенность любимого человека и в письме от 15 декабря поделилась с ним мыслями на этот счёт:

«Вам нужно иметь свою квартиру. Это непременно. Только тогда Вам будет удобно, а Сашка, Соколов и т. д. – это Вас не может устроить. Вы сами это знаете, и я сейчас особенно поняла. Не с чужими и у чужих, а со своими Вам надо устроиться: уют, и свой уют, – великая вещь. Я знаете, почему это поняла?

Из-за Шурки[112]. С тех пор, как она с нами на Никитской, у нас стало очень хорошо: т. е. не внешне, а так – дома хорошо. Она, как это бывает с детьми, внесла уют в нашу жизнь. У нас сейчас по-семейному как-то стало. Бродяжить перестали. Даже я в рамки совсем почти вошла, остепенилась. А Шурка какая славная. Я и сама не знаю, как это получилось – но я её очень люблю. Она ходит в школу, я с ней арифметикой даже занималась, но теперь она уже нагнала класс. И вовсе она не неспособная, ерунду кто-то из вас говорил. Очень смышлёная, но рассеянная».

Письмо это порадовало Сергея Александровича. Сестёр он любил и был доволен, что освободил их от деспотизма матери, которая на детях вымещала горести своей