Брант "Корабль дураков"; Эразм "Похвала глупости" "Разговоры запросто"; "Письма темных людей"; Гуттен "Диалоги" - Себастиан Брант

Магистр Вильгельм Заец, он же и магистр искусств{721}, магистру Ортуину Грацию желает здравствовать

Достопочтенный муж, как велели вы мне и наказывали сейчас по прибытии в Рим отписать вам про все, что сталось со мною в дороге и в каковом пребываю здравии, поспешаю уведомить, что по милости божией я ныне здрав и об вашем здравии слышать желаю. Уповаю, однако ж, что вы, благодарение господу, пребываете во здравии. И еще докладаю, что когда доставился в Майнц, стал я на постой в гостинице «Корона», где некие люди рассуждали о деле веры и держали руку доктора Рейхлина, а когда проведали, что я из Кельна, стали рассуждать еще того более и с явным ко мне презрением. Они восхваляли Иоанна Рейхлина и поносили кельнских магистров наших, утверждая, что оные магистры, подобно нетопырям, ничего не творят при свете дня, но летают во мраке и совершают темные дела. Тогда я сказал: «Да будет выслушана и другая сторона», — и сослался на «Цветы права»{722}. Они же стали осыпать меня хульными словами, и наконец я сказал: «Что мне до Рейхлина? Дайте мне спокойно поесть за свои деньги». Вы, быть может, скажете: «Почтенный Вильгельм, надлежало вам твердо стоять на своем и борониться от них геройски». Однако да будет вам ведомо, что там сие было бы невместно. Ибо слышал я, что недавно в той гостинице одного человека изувечили скамейкой, который человек вступился за магистра нашего Якова Гохштратена. Ибо там столуются преужасные злодеи, носящие при себе мечи и сабли: средь них был один граф, высокорослый и белобрысый. Рассказывают, что он голыми руками может ратника в полных доспехах повергнуть наземь. И мечом опоясан предлинным, исполиновым. Я как узрел его, сей же час прикусил язык и не смел ему перечить. Хотел отписать вам немедля, но не было с кем спосылать письмо. А в Вормсе жительствовали мы в гостинице, где многое множество узрел докторов, состоящих при Высшем имперском суде. Там же наслушался я всяких неподобных речей супротив богословов. И поносили при мне Иоанна Пфефферкорна за «Набатный колокол». А один сказал: «Помяните мое слово, в недолгом времени все эти магистры наши будут изничтожены, и останется от них одно мокрое место». Тут я сказал: «Но кто же тогда будет пред вами проповедовать и наставлять вас на путь християнской веры?» Он же отвечал: «Сие предоставится ученым богословам, превзошедшим Писание, каковы Эразм Роттердамский, Павел Риций{723}, Иоанн Рейхлин и прочие». Я смолчал, но помыслил так: «Собака лает, ветер носит». И сидел за столом некий человек по прозванию Теобальд Феттих, ныне он доктор медицины, и я его прежде знавал, ибо он обучался в Кельне в Нагорной бурсе: и он говорил злопыхательнее прочих. Я же сказал ему: «Вам надобно памятовать, что обещались клятвенно пред ректором и Кельнским университетом». Он же отвечал, что плевать хотел на всех нас. Но что с него взять. А после, как отъехали мы из Вормса, настигли нас в пути какие-то страховидные конные люди с арбалетами и хотели нас лишить живота. Сопутник мой возопил: «Господи, господи!» — я же, имея присутствие духа, велел ему замолчать и сказал сим людям: «Благодетели, не стреляйте, ведь мы безоружные духовные особы, в путь шествующие за бенефициями в Рим». И один сказал: «Что нам до ваших бенефициев? Подавайте мне и товарищам моим денег на выпивку, а не то отправим вас в пекло». И дабы от них отвязаться, пришлось отдать им два флорина. Присем я пробормотал про себя: «Пейте на радость диаволу». А малое время погодя сопутник мой сказал: «Как мыслите, не притянуть ли их к суду римской курии?» Я же отвечал, что сие никак не можно, ибо не ведаем прозваний ихних. После того по преглубокой грязи доставились мы в Аугсбург, и дождь лил ливмя, и снег таковой валил, что глаз не давал отверзнуть. И сказал мой сопутник: «Прах меня побери, как же я продрог. Быть бы мне теперь в Кельне, ни за что не отъехал бы к римской курии». Я же только прыснул. А в гостинице узрели мы одну красивую собой девицу, вечером были танцы, и сопутник мой тоже стал танцевать. Я сказал, что сие ему невместно: ибо он магистр и не должен предаваться таковым глупствам. Он же не стал меня и слушать, а сказал: «Фунт говна от сей девицы скушал бы с моим удовольствием, только бы она согласилась переспать со мною одну ночку». Я такого не мог претерпеть, помянул сказанное Екклесиастом: «Суета сует, все суета»{724}, — и с тем опочил. Поутру достигли мы Ландсберга, и там сопутник мой спознался в ночи со служанкою. Заутра же, когда отбыли мы из гостиницы, у него охромела лошадь, и я сказал: «Поделом вам, ибо путаетесь со служанками», — но один кузнец пособил его нужде. И доставились мы в Шонгау, где купили превеликолепных зерцал. Засим направились в Иннсбрук. Дорога же была столь мерзостна, что едва могли проехать, и лошади по причине глубокой грязи увязали выше брюха. Так со многими тяготами добрались мы до Иннсбрука, где пребывало в ту пору его императорское величество со вассалами, и придворными, и ленниками, и рыцарями, и оруженосцами, и все были в шелковых одежах, и на шеях золотые цепи. Некоторые были преужасны, бородаты и в биреттах с разрезами на воинский манер. В гостинице я опасался вкушать пищу, ибо слышал, как один сказал: «Будь я император, велел бы перевешать всех, кто поспешает к римской курии, дабы выучиться там всякой мерзости. Они грызутся промеж собой из-за бенефициев, а германскому священству чинят обиды и тесноты, и из-за них деньги утекают из Германии в Рим». И видел я, что сии придворные не чтут ни бога, ни людей, а посему будут развеяны, как прах пред лицом ветра. После того перевалили мы через снежную и превысокую гору, досягающую едва не до неба. И на горе той крепчал столь великий хлад, что я убоялся, как бы не сделалась у меня лихоманка, и вспомянул про теплую печку в Кельне. А сопутник мой сказал: «Эх, был бы при мне мой плащ с меховою подбивкою». Я же молвил: «Бесперечь пеняете вы на хлад, когда пребываете под открытым небом, а едва внидете в гостиницу, сейчас норовите залезть на бабу. Не знаете разве, что от совокупления человек ко хладу делается чувствителен?» Он же отвечал, что от сего ему отнюдь не делается холодно, а напротив того, ударяет в жар. И да будет вам ведомо, магистр Ортуин, что сроду не видывал я человека более ко блуду приверженного; вошед в гостиницу, первым делом пытал у слуги: «Скажи, служитель, нет ли у вас чего благопотребного по части женска пола? А то у меня срамный уд стоит и отвердел совершенно, впору им орехи колоть». Засим мы доставились в Трент. И да простит меня бог, а равно и вы не прогневайтесь, что отпишу вам истинную правду: там я тоже один разок очистил почки, потаенно посетивши блудилище. Однако тою же ночью усердно помолился пресвятой Деве и замолил грех. Во граде сем было несметно ратников, кои собирались идти на Верону и явить геройские чудеса. И похвалялись они пред нами, что император вознамерился воевать Венецию. И узрели мы бомбарды и многое прочее, чего я отродясь не видывал. А в воскресенье приехали в Верону. Сей град чуден, со стенами, валами и иными укреплениями. И видели мы там дом Дитриха из Берна{725}, в коем он жительствовал и в поединке одолел и побил многих исполинов. Мы хотели отправиться далее, но долго не решались из страха пред венецианцами, ибо говорили, что они уж выступили походом. И точно, через несколько времени, уже под самой Мантуей, слышали мы, как они бомбардировали, обложивши Брешию. И сопутник мой сказал: «Здесь родился Вергилий». Я же отвечал: «Что мне за дело до сего язычника? Побываем лучше к кармелитам, дабы лицезреть Баптисту Мантуанского{726}, который один стоит двух Вергилиев, о чем мне десять раз толковал Ортуин». И я поведал ему, как однажды вы изругали Доната за таковые его слова{727}: «Вергилий был ученейший из поэтов и достойнейший из людей». Вы тогда молвили: «Я бы самому Донату в глаза сказал, что он лживит: ибо Баптиста Мантуанский выше Вергилия». А когда приближались мы ко монастырю кармелитов, нам сказали, что Баптиста Мантуанский преставился. И я сказал: «Упокой его душу, господи». А засим мы отъехали в Болонью, где пребывало его святейшество и король Франции. Там слушали мы обедню, кою служил сам папа, получили отпущение всех грехов, смертных и простительных, и исповедались. Там же сопребывал преподобный отец и брат наш Яков Гохштратен, магистр наш и инквизитор еретического окаянства. И, узрев его, я сказал: «О святый отче, что здесь делает ваше преподобие? Я думал, вы обретаетесь в Риме». И вручил ему ваше письмо, а также письмо магистра нашего Арнольда Тонгрского; он же мне ответствовал, что хлопочет пред королем Франции, дабы Рейхлина объявить еретиком, а «Глазное зеркало» предать сожжению. Тогда я сделал ему вопрос: «Стало быть, король смыслит в сих делах?» И он ответствовал: «Сам король, положим, и не смыслит, однако парижские богословы ему все растолковали, и его исповедник Вильгельм Малый{728}, муж зело ревностный, сказал ему за исповедью, что не даст отпущения, ежели он не выговорит у папы объявления Рейхлина еретиком». Я возрадовался и сказал: «Дай господь, чтоб сталось по слову вашему». И еще я повстречал много знакомых куриалов и позвал их к себе в гостиницу. Далее отправились мы во Флоренцию, град красивейший на всем свете. Оттуда отъехали в Сиену, где имеет быть университет, однако богословы маломножественны. Засим мимоездом посетили мы мелкие городишки, из коих один называется Монтефьяско: там пили мы отменное вино, какого я допрежде не вкушал; и спросил я хозяина, как оно называется. Он же ответил, что называется «Слезы Христовы». А сопутник мой сказал: «Не грех бы Христу поплакать и в нашем отечестве». И выпили мы с ним изрядно. А через два дня доставились в Рим{729}. Благословен господь, что избавил нас от бессчетных тягостей, каковыми чревата столь длинная путь, и не попустил прохудиться нашим башмакам. Но при курии я не доведался ни об чем новом, а узрел токмо диковинную зверь{730} ростом с четырех лошадей и рыло имущу длиною с меня, и преудивительна она мне показалась. Узревши ее, сказал я: «Чудны дела твои, господи». И не пожалел бы флорина, только бы могли и вы тую зверь видеть. Однако, свидетель бог, я довольно был щедрый к вам в сем письме. Будьте и вы равно же щедры ко мне, иначе никогда более не стану вам писать. И здравствуйте присножизненно. Писано при римской курии с великой поспешностью.