Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Мы шутим, — продолжал князь, — а мир гибнет! Но под Замостье-то вы, действительно, должны ехать. Я имею сведения из казацкого лагеря, что как только выбор королевича Казимира будет объявлен, Хмельницкий снимет осаду и уйдет на Русь. Он, видимо, так и поступит, руководимый, может быть, верноподданническим чувством к королю или опасением, что под Замостьем все его могущество рассыплется в прах. В этом случае вы поедете сообщить Скшетускому, что произошло, — и пусть он отыскивает княжну. И передадите ему, чтобы он выбрал из моих хоругвий столько людей, сколько будет необходимо для его экспедиции. Кроме того, я напишу ему письмо. Вообще я дорого бы дал за удовольствие видеть его счастливым.

— Ваше сиятельство, вы всегда были отцом для нас, — сказал Володыевский, — и мы до гроба останемся вашими верными слугами.

— Не знаю, не придется ли вам скоро голодать на моей службе, — ответил князь, — если мои заднепровские владения будут разграблены, но пока у меня есть хоть что-нибудь, все мое — ваше.

— О! — воскликнул пан Михал. — И наши скудные средства всегда в вашем распоряжении.

— И мои! — сказал Заглоба.

— Пока еще в этом нет необходимости, — ласково сказал князь. — Я все-таки надеюсь, что в случае моего полного разорения республика вспомнит о моих детях.

Князь, не сознавая этого, сказал пророческие слова. Спустя несколько лет республика вручила его единственному сыну лучшее из того, что имела, — корону, а покамест от громадного состояния Еремии действительно почти ничего не оставалось.

— Вот мы и вывернулись, — сказал Заглоба, когда они с Володыевским вышли от князя. — Вас можно поздравить. Покажите-ка перстень. Ей-Богу, он стоит, по крайней мере, сто червонцев, камень чудесный. Завтра приценитесь у какого-нибудь армянина. На эти деньги можно погулять наславу. А вы как Думаете, пан Михал? Знаете солдатское правило — сегодня живу, завтра сгнию, а мораль: на завтра нечего надеяться? Человеческая жизнь коротка, пан Михал. Самое важное то, что князь отныне не забудет вас. Он дал бы вдесятеро больше, чтоб подарить голову Богуна Скшетускому, а вы уж все это сделали. Можете рассчитывать на великие милости, верьте мне. Мало деревень князь своим рыцарям раздал в пожизненное владение, а то и совсем подарил? А то перстень! И вас ожидает великая милость, и в конце концов князь вас, пожалуй, на своей родственнице обвенчает.

Пан Михал так и подпрыгнул.

— Откуда вы знаете, что…

— Что?

— Я хотел сказать, что за мысль пришла вам в голову? Возможно ли что-нибудь подобное?

— Да почему же нет, почему? Разве вы не шляхтич? Разве один шляхтич не равен другому? Мало ли у магнатов родственниц, которых они раздают замуж за лучших своих дворян? Наконец, что далеко ходить: Суффчинский из Сенчи женат на какой-то дальней родственнице Вишневецких. Все мы братья, пан Михал, все братья, хотя одни другим служат, все происходим от Иафета и отличаемся друг от друга лишь состоянием и общественным положением… а всего этого при известной сноровке можно достигнуть. Конечно, и между шляхтичами в иных краях бывает большая разница… ну да что ж это тогда за шляхта? Я еще понимаю разницу между собаками: бывают легавые, борзые, гончие, но заметьте, пан Михал, что между шляхтой такой разницы быть не может, потому что тогда мы были бы собачьими детьми, а не шляхтой, а Господь не допустит такого унижения столь почтенного сословия!

— Вы говорите справедливо, — согласился Володыевский, — но ведь Вишневецкие — это почти королевский род.

— А вы, пан Михал, разве не можете быть избраны королем? Я первый подал бы за вас голос, как пан Зигмунт Скрошевский, который клялся, что будет голосовать за себя, если только не заиграется в кости. У нас ведь, хвала Творцу, все решается in liberis sufiragiis [81], и только наша бедность, а не происхождение нам помеха.

Пан Михал сочувственно вздохнул в знак согласия.

— Что же делать? Разорили нас вконец, и мы должны погибнуть, если республика не позаботится о нашей судьбе! Удивительно ли, что человек, по природе своей воздержанный, напивается при подобных обстоятельствах? Пойдем-ка, пан Михал, выпьем по стакану меду, авось, на сердце легче станет.

Они дошли до Старого Мяста и уселись в таверне за бутылкою меда. Разговор, конечно, касался событий последнего дня.

— Если Хмельницкий действительно уйдет от Замостья, и война прекратится, тогда княжна, наверное, наша, — сказал Заглоба.

— Нам нужно спешить к Скшетускому. Теперь мы его уже не оставим, пока он не отыщет девушку.

— Конечно, мы сейчас поедем. Только теперь нет возможности пробраться в Замостье.

— День или два ничего не значат, только бы нас Бог не оставил.

Заглоба залпом выпил стакан меду.

— Не оставит! Знаете, пан Михал, что я вам скажу?

— Что?

— Богун убит!

Володыевский с изумлением посмотрел на собеседника.

— Кому же это знать, как не мне?

— Пошли вам Господь за это счастье! Вы знаете, и я знаю; я видел, как вы дрались; глядя на вас теперь, я должен постоянно повторять себе это, потому что иногда мне кажется, что это был только сон. Какой камень с плеч долой, что за узел рассекла ваша сабля! О, чтоб вас!.. Поверите ли, хочу сказать что-то, а что, и сам не знаю! Подите сюда, не могу больше выдержать! Подите, еще раз расцелую вас! От Богуна ни следа, ни памяти, ничего нет! Убит насмерть, во веки веков, аминь!

Заглоба стиснул Володыевского в своих объятиях.

— Мы не присутствовали при его кончине, — сказал пан Михал, когда вновь уселся на свою лавку, — а ну, как он оживет?

— Ради Бога, что вы говорите! — встревожился Заглоба. — Я хотел завтра утром ехать в Липков и похоронить его самым торжественным образом, только бы он умер.

— Зачем вам ехать? Раненого вы не добьете, а с сабельным ударом всегда так бывает кто не испустит дух сразу, тот чаще всего выздоравливает. Сабля не пуля.

— Нет, не может быть! Он совсем умирал, когда мы выезжали. Ей-Богу, не может быть. Я сам видел раны… Грудь насквозь пробита. Ну да Бог с ним. Нам нужно поскорее ехать к Скшетускому, помочь ему, утешить, а то он умрет от горя.

— Или в монахи уйдет; он сам мне говорил.

— Ничего тут удивительного нет. И я на его месте поступил бы так же. Я не встречал более достойного рыцаря, но не встречал и более несчастного. О, много горя Бог послал на его долю, много!

— Перестаньте! — заговорил немного охмелевший Володыевский, — а то я сейчас заплачу.

— А я не заплачу? Такой рыцарь, такой воин… а она! Вы ее не знаете… бедная моя!

Пан Заглоба зарыдал, Володыевский последовал его примеру.

Долго друзья сидели молча, прихлебывая из своих стаканов, наконец, Заглоба грохнул кулаком по столу.

— Пан Михал, а чего мы плачем? Богун-то убит!

— Правда, — сказал Володыевский.

— Нам радоваться нужно. Дураки мы будем, если ее не отыщем.

— Едем!

И пан Михал встал из-за стола.

— Выпьем! — поправил Заглоба. — Бог даст, еще их детей крестить будем… а все потому, что мы убили Богуна.

— Туда ему и дорога! — закончил Володыевский, не замечая, что пан Заглоба начинает уже делить с ним победу и над атаманом.

Глава XIV

Наконец, в варшавском кафедральном соборе прозвучало "Те Deum laudamus" и "Государь восшел на престол", пушки загрохотали, колокола весело зазвонили, и надежда начала появляться там, где было лишь отчаяние. Время бескоролевья, время неурядиц и смуты миновало, время тем более страшное для республики, что оно совпало с внешними поражениями. Те, что дрожали при мысли о грозящей беде, теперь вздохнули полною грудью. Многим казалось, что беспримерная междоусобная война кончилась раз и навсегда и новоизбранному монарху остается только судить виновных. Надежды эти отчасти подкреплялись поведением самого Хмельницкого. Казаки, штурмующие Замостье, громогласно объявили себя сторонниками Яна Казимира. Хмельницкий прислал письмо, полное верноподданнических уверений, и просил милости для себя и запорожского войска. Всем было известно, что король, согласный с политикой канцлера Осолиньского, был готов сделать казакам большие уступки. Как перед пилавецкой битвой все ожидали войны, так теперь рассчитывали на мир. Все надеялись, что после стольких злоключений республика отдохнет и залечит под новым царствованием свои раны.

Скоро из Варшавы выехал к Хмельницкому Сняровский, и вскоре разнеслась радостная весть, что казаки отступают от Замостья, отступают на Украину, где спокойно будут ожидать королевских приказов и комиссию, которая займется рассмотрением их жалоб. Казалось, над истомленной страной после страшной бури засияла яркая радуга надежды.

Правда, не было недостатка и в зловещих приметах, но при всеобщем радостном оживлении никто не обращал на них внимания. Король поехал в Ченстохово возблагодарить Святую Деву за избрание, а оттуда в Краков на коронацию. За ним последовали все сановники. Варшава опустела; в ней остались только exules [82] из Руси, те, которые не хотели возвращаться в свои разграбленные поместья или которым незачем и некуда было возвращаться. Князь Еремия, как сенатор республики, должен был ехать за королем, а Володыевский и Заглоба во главе одной драгунской хоругви, не теряя времени, отправились в Замостье, чтобы обрадовать Скшетуского известием о Богуне и потом вместе отправиться разыскивать княжну.