Оскорбление Бога. Всеобщая история богохульства от пророка Моисея до Шарли Эбдо - Герд Шверхофф

оценки порой оказываются совершенно непримиримыми. Французские секуляристы позиционируют себя как самые стойкие защитники ценностей западно-универсалистской традиции Просвещения. А французский сатирический журнал «Charlie Hebdo» выступил в качестве рупора этого секуляризма. Главный редактор газеты Стефан Шарбоннье (известен под псевдонимом Шарб) незадолго до своего убийства написал памфлет, который был опубликован как его завещание. В нем он защищал право сатиры подвергать критике и осмеянию все формы веры и отвергал идею особого права для мусульман. Предоставление им права на бóльшую чувствительность означало бы настоящую дискриминацию и инфантилизацию приверженцев ислама. В то же время, будучи убежденным левым республиканцем, Шарбонье держался в стороне от ультраконсервативной критики ислама[1072]. После покушения на редакцию за дело взялась писательница-феминистка Кэролайн Фурст. В своей статье «Похвала богохульству» она также защищала универсалистский подход французских левых, право нарушать табу всех религий. Она с негодованием осудила все культурные релятивистские соображения «Oui mais», «Ja Aberer» (приблизительно: «Да, нападение – это плохо, но нужно видеть и другую сторону») как самоцензуру, трусость и отказ от ценностей свободного общества[1073].

Какой бы универсальной ни казалась эта позиция, исторически ее следует понимать как детище той специфически левореспубликанской традиции, которая вела ожесточенную культурную войну со своими ультраконсервативными противниками во Франции до и после 1900 года.

Католическая церковь подвергалась нападкам как ближайший союзник и даже воплощение антидемократической и антиреспубликанской реакции; антиклерикальные, даже откровенно кощунственные, образы и тексты служили защите республики. Наследники этой традиции игнорируют тот факт, что боевой настрой республиканских «аутсайдеров» может принять совершенно иную окраску в межкультурном контексте сегодняшнего глобализованного мира.

Соблазненные имамами-фундаменталистами простые верующие подчиняются (ибо «ислам» означает «подчинение») Всевышнему, полемически пишет Шарб. Они «наделали в штаны при мысли, что их мстительный Бог может наказать их за малейший проступок»[1074].

Такая категоричность, не омраченная никакой неуверенностью в себе, встретила решительную контратаку со стороны культурного релятивизма, который совершенно определенно считал себя не консервативным, а критическим и антирасистским. Отправной точкой такой критики часто было наблюдение двойных стандартов на Западе, который признает свою собственную чувствительность или даже табу на некоторые высказывания – явно или неявно, – но объявляет таковые неуместными для мусульман[1075]. Но критика шла еще глубже: карикатуры «Jyllands-Posten» на Мухаммеда были не сатирическими, а «оскорбительными исламофобскими стереотипами». В качестве идеологического оружия они служили потребностям бывших колониальных держав Европы в исключении «другого» из социума. Произошла «мусульманизация мусульман» в смысле культурного эссенциализма, что позволило провести безопасную грань между «нами» и «ними», между «европейскими ценностями» и «упрямыми традициями»[1076]. Уже в самом начале был выдвинут аргумент, который Эмануэль Тодд должен был повторить после нападения на «Charlie Hebdo»: есть разница, «критикую ли я свою культуру и религию, которая в ней преобладает, или я говорю о культуре и религии, которые мне не близки». Каждый волен бросать вызов своему сообществу посредством критики или сатиры. «Если геи шутят о геях, а евреи – о евреях, никто не возражает. (…) Но какая смелость нужна, чтобы высмеивать (мусульманское) меньшинство через карикатуры в обществе (христианского или светского) большинства?»[1077]

Постколониальные авторы довели эти аргументы до логического конца, пытаясь лишить западный «гегемонистский секуляризм» (как выразилась философ Джудит Батлер) ауры самоочевидности и сделать его узнаваемым как идеологию определенной исторической расстановки сил. «Является ли критика светской?» Должна ли критика следовать только светской логике, спрашивает, например, сборник эссе, в котором конфликты вокруг карикатур на Мухаммеда 2005 года обсуждались вне стереотипного противопоставления «разума», с одной стороны, и «религиозного фанатизма» – с другой[1078]. Французский философ Этьен Балибар увидел в карикатурах проявление «структурного дискурсивного насилия»: властный и в то же время высокомерный Запад заявил о своем праве коллективно оскорблять мусульманское сообщество, не зная границ и противоречий собственной идеологии либерального универсализма[1079].

Несомненно, эти и подобные им работы послужили важным индикатором слепых зон и преувеличенной самоуверенности на Западе. Однако многие аргументы, заслуживающие внимания, теряют правдоподобие при резком преувеличении и грозят опрокинуться: как бы ни были неоспоримы стереотипные ассоциации в западных дебатах, угрожающие «расизировать» ислам, полное уравнивание «исламофобии» и «расизма» вводит в заблуждение[1080]. Еще более тревожной представляется тенденция в попытке дифференциации и деконструкции скорее укреплять, чем стирать границы между культурами. Это относится как к разговорам о позиции «этих» мусульман, так и к позиции «этого» Запада[1081]. Неоднократно делается ссылка на различное понимание изображений в исламе, не принимая во внимание, что строгий запрет на изображения соответствует в лучшем случае современной вахабитской фундаменталистской трактовке и отнюдь не является бесспорным в исламе. И что делать с тонким замечанием Талала Асада[1082] о другом понимании свободы среди мусульман, которые признают свободу мысли и убеждений, но не безусловную свободу выражения, потому что она таит в себе риск «соблазнить» инакомыслящих? Не попадает ли автор в те же ловушки политической идентичности, когда выдвигает упрек в либеральном универсализме? И не относится ли это, в зеркальном отражении, к нарисованному автором образу «западной» унитарной позиции? Потому что даже на «Западе» – если присмотреться – существует огромный разброс позиций от радикального нигилизма а-ля «Charlie Hebdo» до правых популистов, защитников Запада, которые с удовольствием ввели бы уголовную ответственность за высмеивание их собственных взглядов. Наконец, позиция, согласно которой высмеивание религии допустимо только в «своей» культурной и религиозной сфере, остается полностью завязанной на логику политики идентичности. Воинствующему атеисту – независимо от его культурного происхождения – будет трудно принять, что насмешки могут быть направлены только против его «собственной» религии, которую он не хочет признавать «своей» верой. А светский критик или насмешник в среде доминирующих фундаменталистов, скорее всего, будет чувствовать себя еще более одиноким или еще более уязвимым, если его западные соратники будут лишены права действовать, как он.

Дебаты, описанные выше, еще раз демонстрируют силу и динамику публичной полемики о богохульстве, порождающей те реалии, которые она стремится отразить. Другими словами, оскорбление и ответное оскорбление, возмущение и ощущение нарушения, обвинение и противодействие – все это устанавливает и укрепляет демаркацию между «нами» и «ними». Даже если «столкновение цивилизаций» Хантингтона основано на ложных сущностных предположениях, даже если мы не разделяем его тезис о том, что «Запад» и «ислам» непримиримо противостоят друг другу из-за несовместимых традиций и ценностей, – конфликты по поводу богохульства тем не менее склонны вновь и вновь подтверждать это культурное различие. И поэтому оно может оказывать большое влияние на умы и поступки людей[1083].

Вряд ли из этих дебатов можно вынести убедительные ценностные суждения или даже конкретные указания к действию. Некоторые из более мудрых ораторов ограничиваются дифференцированным описанием ситуации и, как Жан-Пьер Вильс, выступают за «стратегию деэскалации», которая больше