Оскорбление Бога. Всеобщая история богохульства от пророка Моисея до Шарли Эбдо - Герд Шверхофф

настоящее время. Ведь клевета на святого, в отличие от обычного оскорбления человека/группы X в адрес человека/группы Y, не ограничивается конкретными адресатами. В случае осквернения сакрального потенциально каждый гражданин может проявить свою озабоченность и опосредованно выразить собственную реакцию на кощунственный поступок. В старой Европе церковные и светские власти часто жаловались, что многие люди – несмотря на грозящий гнев Божий! – лишены этой ответственности, и массовых доносов почти не было. Напротив, в нынешнюю цифровую эпоху большое количество людей могут молниеносно оскорбиться текстами и изображениями, о которых имеют лишь слабые и искаженные сведения. Опасность того, что обвинения в богохульстве будут орудиями дискриминации или даже подавления нежелательных лиц или групп, велика.

Важно отметить, что богохульство часто используется, чтобы подчеркнуть грань между «мирским» и «священным»; это может помочь нам понять, как насмешки работают в других смежных областях. Ибо диалектика освящения и унижения никоим образом не ограничивается областью одной только религии. Словесные и символические унижения часто способствуют освящению исходно профанного, а не религиозного, т. е. переводу его в необыкновенную, сакральную сферу. Богохульство и оскорбление величества всегда были тесно связаны: там – унижение небесного, здесь – земного властителя. Ветхий Завет (Исх. 22: 27), как и ученые до Нового времени, прибегали к их сравнению, чтобы наглядно изобразить весь ужас богохульства: если оскорбление короля уже сурово наказуемо как crimen lesae maiestatis («преступление оскорбления величества»), то насколько более ужасным является оскорбление божественного величества (crimen laesae maiestatis divinae)! Но эта связь действовала и в обратную сторону, властитель наделялся сакральной аурой (в классической форме – при помазании на царство) – и соответственно наказывалось его оскорбление. Историю оскорблений величества пришлось бы писать и с точки зрения того, в какой мере правовые предписания и их нарушение способствовали укреплению исключительного положения властителя[1090].

В более поздние периоды истории оскорбления властителей все чаще рассматривались как нападки на страну в целом. Примеров тому и сегодня множество – от Таиланда, где строгие законы против оскорбления королевской семьи могут быть использованы как острое оружие против какой угодно политической критики, до Турции, где избранный президент едва ли менее строг. Но больше нет необходимости нападать на конкретную личность носителя власти, чтобы совершить особый акт унижения. Атака также может быть направлена непосредственно на абстрактные коллективные субъекты, такие как «государство», «нация» или «народ», с которыми в Новое время все в большей степени ассоциируется квазирелигиозное понимание. В политической теории идеи «освящения» государства и общества уже давно обсуждаются под рубрикой «гражданской религии» и могут быть прослежены вплоть до философа Жана-Жака Руссо в XVIII веке. Совсем недавно этим вопросом занялся социолог религии Роберт Н. Беллах[1091]. Он использовал пример Соединенных Штатов, чтобы показать, как государство или его политические институты и тексты были нагружены религиозной риторикой и метафорами, вплоть до того, что о США говорили как о «Божьей земле». И наоборот, элементы этой гражданской религии также могут быть унижены и профанированы, или же можно заниматься политикой, заявляя о таком унижении. Французская революция, которая с убийством монарха Людовика XVI в 1793 году подрубила топором корень сакральной власти и которая с осквернением храма, иконоборчеством и антирелигиозными шествиями в ходе кампании дехристианизации того же года узаконила самые грубые богохульства, создала на одном дыхании новые святые небеса, населенные такими богами, как народ, отечество и нация. Их нужно было прославлять и защищать от предательства и хулы. Ведущие якобинцы, такие как Робеспьер и Кутон, обвиняли своих оппонентов не только в измене, но и в явной хуле на республику и революцию[1092].

Понятие «народ» (Volk, people, peuple) приобрело особый сакральный заряд, который в настоящее время вновь становится весьма осязаемым. На самом деле, это конструкция политической теории (особенно у Руссо) или воображаемый актор в современных конституционных проектах (народный суверенитет), который так же ненаблюдаем в реальности, как и Бог. Именно по этой причине самым разным группам легче присвоить это понятие, заявить о себе, что они «и есть» народ, или по крайней мере говорить от его имени и защищать его от врагов. «Понятие „народ“ всегда несет с собой кровавую борьбу, которая ведется во имя его: на рубежах сверху и снизу, внутри и снаружи»[1093]. Недаром «народная общность» (Volksgemeinschaft) стала центральным пунктом идеологии национал-социализма. У нее было два отправных момента: внутри «она хотела искусственно преобразовать общество, разделенное на различные традиции, слои и социальные среды, в жертвенное сообщество достижений; снаружи она хотела дискриминировать и в конечном итоге „искоренить“ всех тех, кому по реальным или воображаемым причинам не позволялось найти место в „народной общности“: „чужие народы“, „неисправимых“ политических противников, „асоциальные личности“ и, прежде всего, евреев»[1094]. Возвеличивание, даже сакрализация, народа всегда сопровождалось пренебрежительным очернением других групп людей.

И сегодня именно эта двойственность характеризует ссылки на «народ» и делает их опасным политическим оружием. Идеологическим стержнем современного популизма является особая антиплюралистическая концепция политики, «согласно которой морально чистый, однородный народ всегда противостоит аморальным, коррумпированным и паразитическим элитам»[1095]. Эти элиты не принадлежат народу, что делает законными их публичное унижение и призыв к их наказанию. Существует четкий след, ведущий от национал-социалистического преследования «врагов народа» всех видов к вездесущим речам, порочащим «предателей народа». Основная схема манихейского противопоставления «нас» и «их» может быть прослежена, если мы вернемся к представленной здесь истории, вплоть до Моисеева различения в древности.

Споры вокруг «звезд и полос»

Для освящения государства и сообщества помимо личных представителей и абстрактных понятий часто используются яркие символы. Центральным символом американской гражданской религии, о которой говорилось выше, является национальный флаг – звездно-полосатое знамя. Диалектика богохульства и благочестия, унижения и освящения может быть особенно впечатляюще продемонстрирована на его примере. Звездно-полосатое знамя, долгое время малоизвестное, стало популярным в контексте Гражданской войны в США; церемонию поднятия флага на Юнион-сквер в Нью-Йорке в 1861 году, по некоторым данным, посетили более 100 000 человек. Растущая популярность «звезд и полос» привела к массовой коммерческой эксплуатации. Примерно с 1890 года члены движения в защиту флага выступали против нее. В прокламациях движения флаг стал объектом священного почитания. Лидер движения Чарльз Кингсбери Миллер объявил флаг «священной драгоценностью», такой же, как Библия и крест, пропагандировал настоящий священный культ этого символа и считал само собой разумеющимся, что знамя, как и все религиозные эмблемы, должно быть защищено от посягательств. Миллер начал с противодействия тем бессовестным дельцам, чье «варварство» осквернило символ: его «священные складки никогда не предназначались для использования в качестве тента, попоны, оберточной бумаги, подушек и покрывал или носовых платков, которыми вытирают пот или сморкаются в них»[1096]. Эта борьба против коммерческой профанации «звездно-полосатого знамени» продолжалась долгое время. Еще в 1973 году в Хартфорде, штат Индиана, некий Гэри Уордрип за использование флага в качестве