Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Читатель, до сих пор в этом чудном событии нет еще ничего такого, что не было бы достоверно и доказано исторически.

На заднем плане туманной, волшебной фантасмагории мелькают тени еще более пикантных подробностей17, которых могут не заметить разные Жоржели, Кампаны и другие официальные лица. Пусть они и носятся в этой фантасмагории. Правда же известна только трем лицам: графине Ламотт, дьяволу и Филиппу Egalite, который доставлял деньги и факты для записок Ламотт и прежде казни произвел на свет нынешнего короля французов18. Кардинал Роган, уверившись в своем блаженстве, находится в положении, близком к безумию, и считает себя счастливее всех людей в мире, за исключением, разумеется, благодетельницы-графини. 25 августа (так сильно все еще коварство этих пошлых гостиных) отправляется он чуть не со слезами, повинуясь приказу золоченого автографа, в Саверн, пока будущие почести готовятся ему, увозить в драгоценном ящике розу, теперь уже значительно поблекшую, и может, если пожелает, увековечить ее в виде попурри. Одну из любимых аллей в своем архиепископском саду он называет Розовой Прогулкой, здесь предоставлено ему прогуливаться для пищеварения и мечтать на свободе, пока не потребуют его ко двору.

Ради хронологической верности я должен заметить, что чрез несколько дней после приезда Рогана в Саверн девица (или даже с недавних пор баронесса) Ге д’Олива начала не заставать дома графиню де Ламотт в ее парижском отеле или на ее прелестной шаронской даче. И более не ходила вместе с нею, Вильетом и другими приятными гостями смотреть «Свадьбу Фигаро» Бомарше, выдержавшую уже сто представлений.

Глава X За кулисами

«Королева?» – Добрейший читатель, ты, вероятно, не кардинал де Роган, чтоб принимать сцену за действительность! – Но кто же была эта девица д’Олива? Не лучше ли нам прежде взглянуть, как увеличиваются труды нашего драматурга-графини. Я вижу новых актеров на сцене; ни один из них не должен знать, что делает другой, или по крайней мере не знать хорошенько, что он сам делает. Разве не могут, например, граф де Ламотт и Вильет, подобно Низу и Эвриалу, гулять ночью в саду, а когда послышались шаги, то их (так как они у всех одинаковы) можно было принять за шаги мадам и мадам д’Артуа? Двойник королевы мог бы поверить, что сама королева ради шутки смотрит на нее сквозь чащу деревьев. Земной кардинал может с благоговением целовать туфлю королевы или двойник этой туфли, и никто не объяснит этого, кроме черного домино. Все это совершилось по заранее обдуманному плану, потому что внутренний механизм дела известен и необходимые пружины на месте. Только двоим дана вера: монсеньору дана вера, основанная на тупоумии; творящему драматургу, владеющему тайной, дана вера, основанная на совершенном понимании дела. Великий творящий драматург «из соединения возможного с необходимым», как выражается Шиллер, выманивает 80 000 франков. Дон Арманда хвалился, что со своими трижды запечатанными посланиями и близорукими секретарями он уничтожил в один день всех иезуитов, но здесь, без министерского жалованья, без королевской милости или другой какой-либо поддержки, кроме черного домино, действует большая сила, чем сила дона Арманда. Как ловко пробирается наша Цирцея вперед, озирается глазами Аргуса и тихонько крадется, вполне рассчитывая на свой ум, железные нервы и мягкие подошвы. Она была бы способна вести интригу за иезуитов, за папскую тиару. А в прежнее время она могла бы быть папессою Иоанною и, как Арахна, сидеть в центре той громадной паутины, которая, протянувшись от Гоа до Акапулько, от неба до ада, опутала все человеческие мысли и души. Несколько разорванных нитей этой паутины можно видеть еще и теперь в приятное, росистое утро.

Девица д’Олива? Она парижанка, 23 лет, высокая и красивая блондинка19, пострадавшая немало от несправедливых опекунов и злого света.

«В июне 1874 года, – говорит эта девица в своей автобиографии, – я занимала маленькую комнату на улице дю Жур, в квартале Св. Евстахия. Так как от меня был недалек Палерояльский сад, то я имела обыкновение гулять в нем». – Если говорить правду, прибавим мы, то «я была несчастная парижанка с ограниченным знакомством, а вследствие этого мне необходимо было ходить на рынок, где был спрос на наш товар». – «Я часто проводила здесь три или четыре часа после обеда с моей знакомой и четырехлетним ребенком, которого я очень любила и которого мне поручали его родители. Нередко я приходила сюда с ним одна, когда у меня не было другого общества.

В один из июльских вечеров я была в Пале-Рояле; все мое общество в это время состояло из означенного мальчика. Высокий молодой мужчина, гуляя один, проходил несколько раз мимо меня, – прежде я его никогда не видела. Он взглянул пристально на меня, затем я заметила, что, проходя милю, он замедлял шаги, чтоб лучше рассмотреть меня. В двух или трех шагах от меня стоял свободный стул, на который он сел.

До этой минуты взгляды молодого человека, его прогулка не производили на меня никакого впечатления. Но когда он сел рядом со мною, я не могла не заметить его. Его глаза не переставали оглядывать меня всю. Лицо его сделалось серьезнее, беспокойное любопытство, казалось, волновало его. Он как будто измерял мою фигуру и изучал мою физиономию». – Он находил, что «я (но не проговаривается об этом), как профилем, так и фигурою, настоящая belle courtisane, что замечает даже и аббат Жоржель».

Теперь время назвать этого человека: это был Ламотт, называвший себя графом де Ламоттом. – Кто сомневается в том? – Он хвалит мои «слабые прелести», изъявляет желание «посещать меня». Я, как одинокая девушка, не знаю, что сказать, и считаю за лучшее удалиться. – Тщетная предосторожность! – Я внезапно вижу его у себя в комнате!»

При своем «девятом визите» (он был все время учтив донельзя), подсказываем мы ей, – «он сообщил мне, что желает привести ко мне одну придворную даму, при посредстве которой я могу оказать небольшую услугу ее величеству, за которую награда будет беспримерная». В сумерки послышался шелест шелкового платья, и входит драматург, известный под именем графини де Ламотт. Таким образом, чересчур любопытный читатель, себе в наказание, увидел теперь изнанку этого великолепного транспаранта и нашел только сальные огарки и зловонный чад погасшей светильни!

Девица Ге д’Олива может по-прежнему стоять или сидеть в Пале-Рояле, выжидая покупателей. В известное время страшная буря поднимет и выбросит ее вон из Франции.

Глава ХI Ожерелье продано

Осень, с ее завывающим ветром и в наряде из опавших красных листьев, приглашает придворных насладиться природою. Все дела остановились. Графиня де Ламотт, пользуясь затишьем, когда даже сам Бёмер запер на ключ свое ожерелье и надежды, может ехать с мужем и Вильетом в свой родной Бар-сюр-Об и там, в силу милости королевы, показывать завистникам, что королевский отпрыск снова привился, отчего лица их делаются еще желтее. Блестящий экипаж с гербами Валуа, элегантная квартира, нарядная прислуга упрочивают за ними самый лучший прием во всех домах. Даже сам герцог де Пентьевр (тесть Egalite) приветствует нашу Ламотт с утонченной вежливостью, характеризующею его высокое положение и старую школу.

Великий драматург между тем опустил свой занавес и только двумя или тремя письмами в Саверн и поездкой туда поддерживает, во время антракта, инструментальную музыку. Он нуждается в отдыхе, чтоб собраться с силами, потому что последний акт и великая катастрофа близки. Обе господствующие идеи кардинала и ювелира, положительная и отрицательная, почуяли друг друга; подогреваемые теперь новыми надеждами, они, подобно двум пламеням, протягивают длинные огненные языки, чтоб соединиться и слиться воедино.

Бёмер предлагает свои услуги, как предлагал он их четыре года тому назад. Графиня не хочет и слышать о «нелепом подарке», да вообще не желает принимать никакого участия во всей этой глупой истории ожерелья. Это она дала понять ему, как человеку докучливому, весьма откровенно и не без жесткости. Но тем не менее благодаря смелым предположениям и необыкновенному случаю хитрый ювелир понял, что главное лицо в этом деле монсеньор де Роган. Итак, графиню не следует более беспокоить. Покойся здесь с надеждою, дьявольское ожерелье, а ты, монсеньор, поспеши приехать.