Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но кого я вижу верхом на великолепно убранном коне, кто этот всадник, держащий пари на ньюмерктских скачках, не знающий ни слова по-английски и которому некто шевалье О’Ньель и капуцин Макдермот служат переводчиками? Несколько дней тому назад я видел его на Флит-стрит, задумчиво проходящего через Темпл-Бар. Он горячо толковал с ювелирами Джеффрейсом и Греем20, предлагая им купить бриллианты. Это высокий, красивый мужчина с усами, с плутовским и беспокойным взглядом. Вы, наверное, узнаете в нем графа де Ламотта, да он и сам сознается в этом. Бриллианты были подарены его жене доброй и щедрой королевой.

Удалось ли ему совершить свою сделку в Амстердаме? Мне еще придется его увидеть, но уже не на ньюмерктских скачках, а в женевских тавернах распивающим вино и водку. Неправильно приобретенное богатство непродолжительно, а у плутов нет денежных сундуков. Для каких прожорливых бездельников трудилась ты, графиня де Ламотт, и трудишься еще теперь!

Трудишься, говорим мы, потому что когда наступит 30 июля, то тебе останется только ждать всеобщего землетрясения, взрыва грязного вулкана, который бы залил грязью всю природу. Будь у меня твоя обувь, графиня, я бы бежал. «Бежать! – восклицает она с негодованием. – Бежать оклеветанной невинности?» Странно, что во многих душах, которые суть не что иное, как бездонная «хаотическая пучина позолоченных лоскутьев», вовсе нет обдуманной лжи, веры или отрицания и они только способны говорить и слушать.

Владела ли Ламотт некоторым величием характера или крайней дерзостью? Велик, несомненно, велик ее драматический талант, но что касается остального, то мы положительно ответим: нет. Двуличной даме, «искре пламенной жизни», далеко до женщины-героини. Ни при одном обстоятельстве не выказала она женского героизма, но только отличалась визгом и страхом. Ее главное качество скорее отрицательно: «неприручимость» мухи, «непромокаемость клеенки», с которой многое стекает, как вода. Маленьких воробьев, как я слышал, учат стрелять из пушки, но они были бы плохими артиллерийскими офицерами в битве при Ватерлоо. Ты не назовешь эту пробку отважным пловцом, а между тем она безопасно может плыть по Ниагарскому водопаду, и даже удар молнии только на одно мгновение погрузит ее глубже. Как мужествен был бы человек без ума, воображения, наблюдательности, если б у него был только один двигающий мотив – голод! На какое угодно дело можно отважиться, если не думаешь о нем и не сознаешь его. – Разве нелепый, бесстыдный Калиостро еще здесь? Ни у одного козла отпущения не было такой широкой спины. А у кардинала разве нет денег? Королеву даже не следует оскорблять на картинах – Субизы, Марсаны и могущественные кузены должны затушить дело, а оклеветанная невинность при общем землетрясении сумеет найти щель, сквозь которую она пролезет, как случалось ей пролезать уже не раз.

Но как поживает теперь кардинал, прогуливающийся по розовой аллее и нетерпеливо топающий ногою? Увы, все хуже и хуже. Метода заморить голодом, как ни странна она, не может принудить к сдаче. После ожиданий, длившихся целый месяц, наша покровительница-графиня приносит только золоченый автограф, «перевязанный шелковым шнурком и с печатью, где этот шнурок скрещивается», но мы читаем его с проклятием.

Мы должны снова ехать в Париж, писать новые объяснения, которые наша неутомимая графиня берется передать по назначению, но, к сожалению, не может добиться ответа. А 30 июля приближается. 19-го числа приходит коротенький, небрежный автограф со вложением полутора тысяч фунтов наличными деньгами, чтоб заплатить проценты по первому сроку, так как уплатить все 30 000 теперь невозможно. Голодный Бёмер вытаращил глаза при этом предложении, он желает получить не проценты, а часть уплаты; он – человек положительный и обратится к суду, если не будет других средств получить остальные деньги.

Государственный откупщик Сен-Джеймс, ученик Калиостро, весь пропитанный токайским, готов по желанию королевы ссудить ее необходимой суммой, но думает прежде переговорить с ее величеством. Между тем голодный Бёмер мечется во все стороны, преследуемый не господствующей идеей, а более страшным «призраком» – что деньги не будут уплачены. Однажды ему случилось разговориться об этом с камер-фрау королевы (мадам Кампан) «во время грозы, которой они не заметили», потому что были ошеломлены лучше всякого грома. Какое дурное предвещание кардиналу!

30 июля наступило и прошло, а денег все нет. Плохо простился ты, кардинал, с этим месяцем в 1785 году! Июль прошедшего года был проведен тобою среди небесных звуков и роз Трианона. А что сулит предстоящий август, – не лучше ли вычеркнуть его вовсе из календаря? Ты еще видишься с Бёмером и Бассанжем, но возвращаешься от них с «проклятиями». Но что там еще за новое несчастье? Наша покровительница-графиня входит к кардиналу со смущенным видом, она сейчас только из Версаля. Королева, со свойственным ей капризом, который мы даже не осмеливаемся характеризовать, отрицает, чтоб она когда-нибудь получала ожерелье или имела с кардиналом по этому поводу разговор. Извержение было редкое даже в вулканических летописях. Страсбургский дворец, по-видимому, окружен шпионами; Ламотты – граф также здесь – укладываются, чтоб ехать в Бар-сюр-Об. Сошел ли с ума Бёмер или имеет тайное совещание с Бретелем?

Итак, при всеобщем смятении природы начинается четвертое, последнее, представление, сочиненное судьбою.

Глава XV Сцена четвертая

15 августа – день успения Богородицы. Возложи на себя полное облачение, великий раздаватель милостыни; забудь все отвратительное земное. Во всяком случае, придай своему лицу величавый и спокойный вид: тебе предстоит совершать богослужение, в котором ты займешь первое место.

Великий раздаватель милостыни исполнил это и теперь находится в Версале, в галерее Oeil-de-Boeuf, где собралась вся знать мужского и женского пола и вся благородная Франция в праздничном наряде, сверкая и блестя, как радуга, и ожидая богослужения. На величаво-спокойном лице кардинала нельзя ничего прочесть21. Но, небо! Его требуют в королевские покои.

Он возвращается с тем же величавым, загадочно-спокойным лицом. Не настала ли и для него очередь милости? Выходит барон Бретель, гордясь своим достоинством в эту торжественнейшую минуту жизни. Одним лучезарным глазом он подзывает к себе дежурного офицера, а другой устремляет на монсеньора и говорит: «Именем короля, монсеньор, вы арестованы! Вы отвечаете за него, офицер!» Мрачное, свинцовое облако спускается на монсеньора, как вихрь подхватывает его и несет в страшную бездну. Версальская галерея вздрогнула, как будто Гай Фокс произвел под ней взрыв.

«Королева плакала», – шепчут некоторые. Службы не будет.

В Европе от одного конца до другого разнеслось это событие. Но зачем скачет этот гайдук, как будто все дьяволы гонятся за ним? Гайдук послан монсеньором, который у дверей своего версальского отеля успел сказать ему несколько слов по-немецки и сунуть в руку записку, написанную карандашом. В Париж! В кардинальский дворец! Лошадь, войдя в конюшню, издыхает, гайдук, переступив порог кабинета, лишается чувств, записка выпадает из рук, но «я (говорит аббат Жоржель) был тут». Красный портфель, содержавший в себе золоченые автографы, сжигается, прежде чем явится Бретель, чтоб наложить печати. Вследствие того Европа, внимая различным слухам, теряется в догадках и даже в настоящее время, на этих страницах, видит это дело в таком интересном полусвете.

Вскоре граф Калиостро и его Серафима присоединяются к монсеньору в государственной тюрьме. Через несколько дней за ними следует графиня Ламотт из Бар-сюр-Оба, девица д’Олива из Брюсселя, Вильет де Рето из швейцарского уединения в женевских тавернах. Бастилия открывает им всем свое железное лоно.

Глава последняя Missa est

После того как бриллиантовое ожерелье исчезло, как сновидение, и под щипцами Ламотта и Вильета потеряло свою индивидуальность и существование, а те, которые промышляли им, сидят теперь под замком в ожидании знакомства с правосудием, мы считаем свою обязанность относительно этого дела поконченною. Этот необыкновенный Proces du collier, продолжавшийся девять вечно памятных месяцев, к изумлению ста восьмидесяти семи членов парламента, журналистов, падких до новостей, рассказчиков и сатириков обоих полушарий, во всяком случае, процесс замечательный. Как при такой массе очных ставок, перекрестных допросов, уверток и запирательств, утомлявших глаз и душу, эта запутанная ложь наконец обнаружена до самых скандалезных и смешных подробностей, пусть расскажут другие.