Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но тем не менее мир, в свою очередь, так же существует и во все это время не живет сложа руки. Вот уже несколько месяцев, как подписан Версальский трактат, и все уполномоченные разъехались по домам. Париж, Лондон и другие большие и малые города трудятся, интригуют, родятся и умирают. Вот на улице Таран умолк некогда беспокойный Денис Дидро, а там, в Больт-Корте, старик Самуил Джонсон, подобно утомленному гиганту, должен лежать и спать без сновидений, между тем как мимо него по-прежнему мчатся экипажи, мир суетится и хлопочет. Бёмер, впрочем, еще не утопился в Сене, а только бледный и исхудалый бродит по ее берегам.

Новость, что графиня вошла в милость королевы, доходит и до Бёмера. Люди истощают все средства, прежде чем утопятся. Его ожерелье уже на столе графини, его гортанная риторика уже раздражает ее ухо. Он готов уступить с объявленной цены немало фунтов и пенсов и самым любезным образом обещает подарить ей, великодушному королевскому отпрыску, тысячу луидоров, если она уговорит королеву купить ожерелье. Его докучливые просьбы сердят нашу графиню, и она путем шутливых намеков дает понять ему, как он надоел ей, – а между тем сообщает об этом монсеньору.

Развалившись на пуховых подушках, окруженный покоем и великолепием, обставленный гайдуками и многочисленной челядью, отрешенный от прозаического мира и его суеты, монсеньор предается волшебным грезам. Разве может он даже во сне забыть свою покровительницу графиню и ее услуги? Самыми деликатными средствами он облегчает ее горькое положение, так несправедливо выпавшее ей на долю. Два или три раза доходят до него золоченые автографы королевы, благодаря которым он будто бы вошел в большую милость и, в случае надобности, сделается великим раздавателем милостыни ее величества. Монсеньор, заметим мы, имел честь помогать тому или другому бедняку от имени королевы и таким образом роздал несколько тысяч фунтов из своей собственной кассы, так как ее величество в настоящее время бедна, а милосердие, как известно, вещь, не терпящая отлагательства. Графиня – это доброе, услужливое существо берет на себя хлопоты по раздаче денег. Она может теперь покинуть свою келью, насладиться улыбкою природы и счастья, – так добра была к ней королева.

Для монсеньора сила денег всегда казалась лучшим средством покорить самые возвышенные женские сердца. Подарки иногда делают чудеса. Но, небо, какие подарки? Едва ли сам громовержец, вычеканенный в новый луидор, будет достоин попасть в такие руки? Ссуды, благотворительные выдачи, как мы видели, позволительны, так что если они не будут уплачены, то сойдут за те же подарки. В мечтах и грезах, которым предается кардинал, нередко восстают разнообразные видения и, между прочим, докучливый Бёмер с его ожерельем. Может быть, королева страстно желает иметь ожерелье, но в настоящую минуту у нее нет денег? На это графиня отвечает неопределенно, таинственно, но наконец признается, взяв с него слово молчать, что сама подозревает, что королеве всего более хочется иметь такое ожерелье, однако, боясь скупого мужа, она не смеет купить его. Графиня Ламотт обещает поподробнее узнать об этом деле и употребить все свое старание, чтоб услужить кардиналу.

Действуй осторожнее, графиня де Ламотт, потому что теперь, затаив дыхание, мы приближаемся к великому моменту! Парламент, Главная и Уголовная палаты, с их плетью и виселицей, ожидают тебя, меч правосудия занесен над тобою, – смотри не промахнись. Пробирайся вперед, запасись железными нервами и мягкою обувью, – осторожно, подобно копателю кладов, не глядя по сторонам, пробирайся туда, где разверзлась уже адская бездна и демоны ждут, чтоб разорвать тебя на части!

Глава IX Версальский парк

Может быть, читатель желает посмотреть другую, светлую сторону дела и войти в театр, устроенный Цирцеей-Ламотт для монсеньора де Рогана, чтоб взглянуть, как под руководством лучшего из драматургов идет мелодрама, между тем как волшебный алмазный плод постепенно зреет и при малейшем толчке упадет с дерева.

Наступил день 28 июля того же самого рокового 1784 года, а вместе с тем началось и волнение в сердце монсеньора. Неизъяснимая надежда охватила всю его душу, проникла в самую глубь ее и тянет его в Армидины сады, хотя дорога туда лежит чрез пустынную и туманную окрестность. В замок, в парк! Нынешнюю ночь он увидит королеву, саму королеву, – вот как далеко завела дело наша благодетельница-графиня. Что могут сделать все интриги Полиньяков против милости – небо и земля! – может быть, нежности королевы! Она ускользнет из окружающей ее сети этикета и коварства, она снизойдет со своей небесной высоты к тебе, латмосский пастушок, – увы, седобородый, тучный пастушок, страдающий одышкой. Но кто разгадает вкус женщин? Собери всю свою любезность, весь твой сорокалетний опыт обращаться с прекрасным полом, потому что нынче ночью или никогда!.. В таких диких мечтах провел монсеньор день и ждет ночи, хотя и боится ее. Наконец наступила ночь. Обыкновенно перпендикулярные ряды гайдуков, наполняющих его дворец, распростерлись теперь горизонтально и спят; даже сам швейцар с разинутым ртом громко храпит, когда монсеньор «в голубом кафтане и с надвинутой на лоб шляпой» тихо выходит со своим пажом Планта и отправляется в Версальский парк. Планта должен ждать на некотором расстоянии. Кардинал же останется здесь, в чаще, пока графиня «в черном домино» не возвестит давно ожидаемой минуты, которая, по всему вероятию, уже недалека.

Ночь слишком темна по времени года, месяца не видать, теплый, томительный июль из неподвижных облаков источает плодородие на землю. Даже звезды небесные не видят монсеньора, им только видно облако, окаймленное слабым сиянием, на далеком севере, окружающее его и мир. Бьет двенадцать часов на мрачных куполах дворца. Металлическим языком вторят, засыпая, версальские колокольни, окрестные деревни и сам громадный угомонившийся Париж. Сон царствует на этой половине мира. От Южного до Северного полюса земная жизнь улеглась длинными рядами (подобно рядам гайдуков и храпящему швейцару), переменив благодаря сну вертикальное положение на горизонтальное.

Цветы также заснули в Малом Трианоне, розы свернули на ночь свои лепестки, но роза из роз не спит. О, дивная земля! О, вдвойне дивный Версальский парк с Большим и Малым Трианоном и едва дышащим монсеньором! Вы, фонтаны Ленотра, спящие теперь с завернутыми кранами в своих глубоких свинцовых камерах, не рассказывайте ничего о нем, когда проснетесь. Вы, душистые кусты, громадные кедры, священные рощи, мрачные павильоны, молчите! Звезды, не смотрите сюда. Небо и ад, закройте глаза на то, что таится под покровом ночи, и не нарушайте тишины криком: держи, держи!.. Ба! Черное домино? Твердою походкою, как и нужно было ожидать, монсеньор приближается к нему, и оно успело ему только шепнуть: в грабовой беседке! И вот в беседку входит небожительница, в белом платье прозрачнее лунного сияния, Юнона станом и поступью. Монсеньор, становись на колени, никогда не удастся лучше запачкать красные штаны. Он готов поцеловать ленту королевского башмака или тень ее, но не может выговорить ни слова; только прерывистые вздохи красноречиво доказывают, что он хочет сказать. Вдруг поспешно подбегает черное домино… Белая Юнона роняет прекрасную розу, проговорив вечно памятные слова… и исчезает в чаще; только слышится тихий голос черного домино, чьи-то шаги раздаются вблизи (вероятно, мадам и мадам д’Артуа, кстати, нежных сестер). Монсеньор поднимает розу, бежит, как будто желает выиграть королевский приз, чуть не опрокидывает бедного Планта, смех которого наконец удостоверяет его, что все обстоит благополучно16.

О, Иксион де Роган, счастливейший из смертных со времен первого Иксиона блаженной памяти, который тем не менее в заоблачном объятии произвел странных кентавров! Ты теперь, бесспорно, первый министр – разве это не королевская роза, способная превратиться в розовое масло, чтоб вечно распространять благоухание? Как умудришься ты в это трудное время управлять Францией? Впрочем, об этом теперь нечего загадывать. Верно только то, что здесь твоя роза (для которой ты, вероятно, сделаешь футляр или ящик), а разве в нежных словах твоей Юноны не слышался некоторый трепет, трепет, имевший глубокое значение?