Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Один современный историк считает, что Павел Крутицкий и Петр Белорусский одно и то же лицо[1283]. Новый архимандрит Чудова монастыря, хотя и русский по своему происхождению, принял постриг в Малороссии.

Иоаким, в то время еще Иван Савелов, родился в 1621 году в Можайске, в семье мелких помещиков и вел сначала такую же жизнь, как и все окружающие его помещики: скудное образование, частые призывы на царскую военную службу, скромные должности. Находясь в Малороссии в 1655 году, он совершенно неожиданно удалился в Межигорский монастырь близ Киева[1284]. Будучи послан оттуда в Москву для сбора пожертвований, он там задержался[1285]. В сентябре 1657 года Никон приказал принять его в свой малороссийской Андреевский монастырь. В Москве желали, чтобы этот новооснованный монастырь служил для русских монахов примером; было совсем естественно, чтобы он находился под строгим надзором бывшего кавалериста. Оттуда он около 1662 года перешел в качестве келаря в Новоспасский монастырь: это было многообещающее продвижение. Он, впрочем, показал себя таким прекрасным администратором и в то же время таким бережливым хозяином, что не замедлил столкнуться с монахами, обвинившими его в том, что он урезывал им их порции и кормил их тухлой рыбой; даже во время тревожных дней коломенского возмущения против него вспыхнуло восстание: он с ним справился. Итак, новый архимандрит Чудова монастыря был прежде всего человеком крутого нрава. Он был рукоположен в иереи только 19 августа. Есть указания на то, что, будучи по этому случаю спрошен, по приказу царя, боярином Михаилом Ртищевым – отцом известного деятеля, удалившимся в этот монастырь, относительно своего вероисповедания, этот славный вояка ответил: «Аз-де, государь, не знаю ни и старыя, ни новыя веры, но что велят начальницы, то и готов творити и слушати их во всем»[1286]. И в самом деле, он в дальнейшем выказал себя как усердный блюститель порядка, без всяких угрызений совести или мягкости приказывая выполнять полученные сверху распоряжения.

Подобное духовенство должно было ненавидеть в Аввакуме все: и его строгость, и его неподчинение властям. Со своей стороны, царь, раз приняв определенное решение, тут же согласился с архиереями: протопоп был в Москве неприемлем. Однако, из уважения к нему как к человеку и как к своему прежнему другу, он поручил высокопоставленному лицу, боярину Петру Салтыкову, передать ему вкратце следующее поручение: «Въласти-де на тебя жалуются: церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять»[1287]. Это было одновременно и приговором, и извинением.

В день, когда стрельцы взяли Аввакума, чтобы увезти его вместе с женой и детьми на Север, то есть 29 августа, Алексей Михайлович постарался не быть в Кремле: накануне он уехал на всенощную в Коломенское и затем присутствовал на обедне в праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове, к югу от Москвы[1288].

Аввакум со своей семьей покинул столицу, которую он надеялся вернуть к старому благочестию. Верный Андрей Самойлов сопровождал отряд высылаемых до Яузы, чтобы получить от протопопа последнее благословение, но не имел даже возможности говорить с ним, «а никого другого с ним не было»[1289].

Глава XI

Нравственные терзания и окончательный разрыв (29 августа 1664 – 29 августа 1667)

I

Холмогоры и Мезень: обрагцение в православие Евдокии Цехановецкой

Местом ссылки был назначен Пустозерск[1290] на Печоре, недалеко от Ледовитого океана, на восточной окраине Европейской России. Итак, осужденные снова направились по дороге, которая им была хорошо известна: Троица, Переславль Залесский, Ярославль, Вологда, затем, очевидно, они плыли вниз по Сухоне и Северной Двине, но, вместо того, чтобы после Устюга направиться в Вычегду, они проследовали водным путем на северо-запад, в Холмогоры.

Холмогоры оставались, несмотря на развитие Архангельска, столицей Севера и были одновременно крепостью, торговым городом и административным центром. Там находился воевода, лицо весьма значительное ввиду имевшихся сношений с иностранцами. В то время эту должность занимал князь Щербатов, бывший в чине окольничего; гарнизон состоял из пятисот человек; с 1665 года смоленские и дубровские «гайдуки» сменили стрелецкий полк, вызванный в Москву; они, естественно, пришли туда со своими женами и детьми; наконец, там насчитывалось около пятисот домов, или «дымов», горожан. С точки зрения церковного подчинения этот край зависел от Новгорода, находившегося на расстоянии более чем тысяча верст от Холмогор, поэтому Холмогоры пользовались сравнительно широкой независимостью. Однако в чисто духовном отношении Холмогоры зависели скорее от Соловков, которые имели в Холмогорах подворье с монастырским экономом – дома, амбары и солехранилища[1291]. Очень вероятно, что никоновские новшества, если они уже и проникли в Преображенский собор Холмогор, были еще неведомы большинству тамошних приходов, так же как и местным монастырям, как, например, монастырю св. Антония Сийского, а равно и Успенскому монастырю в самом центре города.

Путь от Холмогор до Пустозерска был еще весьма долог и, принимая во внимание время года, не мог быть пройден водным путем; необходимо было выжидать санного пути. Воевода взял Аввакума к себе и, надо полагать, предоставил ему некоторую свободу: Аввакум обрел возможность продолжать свою апостольскую миссию; он снова начал «людей Божиих» поучать, а «пестрообразных зверей» обличать[1292].

Его навестил Андрей Самойлов, арестованный на следующий день после отправки Аввакума по поводу его перебранки с дьяком церкви св. Софии [в Садовниках] и также сосланный после допроса. Он прожил у Аввакума месяц, прежде чем отправиться на место своего нового назначения[1293]. Но мысль, что он снова обречет свою семью на жизнь в негостеприимных местах, где они будут во власти холода и голода, терзала отцовское сердце протопопа.

Вскоре в Холмогоры прибыл юродивый Киприан: это был его родной город; его возвращение не должно было возбудить подозрений, и, вероятно, московские верующие выделили его для того, чтобы он служил связным с Москвой. Аввакум сейчас же послал его со следующей грамоткой, где выражалось его беспокойство:

«Христолюбивому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичю, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, бьет челом богомолец твой, в Даурех мученой протопоп Аввакум Петров.

Прогневал, грешной, благоутробие твое от болезни сердца неудержанием моим; а иное тебе, свету-государю, и солгали на меня, имже да не вменит Господь во грех.

Помилуй мя, равноапостольный государь-царь, робятишек ради моих умилосердися ко мне!

С великою нуждею доволокся до Колмогор; а в Пустозерской острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленех ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи.

Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец! Пожалуй меня, богомолца своего, хотя зде, на Колмогорах, изволь мне быт, или как твоя государева воля; потому что безответен пред царским твоим величеством.

Свет-государь, православный царь! Умилися к страньству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слез душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь-государь, смилуйся»[1294].

Эта челобитная была вручена Киприану 21 ноября. Она могла возыметь известное влияние, так как в это же самое время Неронов встретился с царем, который посоветовал Неронову обратиться к нему с челобитной, испрашивая у него освобождения Аввакума, и вместе с тем передать одновременно копию в Тайный приказ[1295]. Царь не решался взять на себя инициативу, чтобы принять меры к помилованию, но он, в сущности, был не прочь даровать его Аввакуму! Челобитная Неронова была передана по назначению в Хорошеве в Николин день, 6 декабря. Она была составлена в точности в том же духе, как и челобитная Аввакума, ссылалась на те же самые доводы, но была составлена с большим весом: «оклеветали ево тебе»; шесть лет страдал он в Даурии и двое детей его умерли там с голоду; «не вели, государь, в том пустом месте во изгнании ему и с челядию конец прияти, и чтоб маленким ево сироткам в зимное время на нужном пути до Пуста-озера от студени безгодною смертию не помереть». Неронов просил, как милости, чтобы Аввакум был выслан в его, Неронова, Игнатьеву пустынь: «Пусть он там живет со мной, чтобы там мы были неразлучны, оплакивая грехи наши»[1296]. Нам думается, что Аввакум дал Киприану также письмо и к Неронову. Неронов, принимая во внимание свою роль посредника между обеими сторонами, был, конечно, наилучшим защитником челобитчика!