Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

«Внимати подобает гонящим философию, диалектику и риторику, каков конец ваши учителя прияша: и ни в веце сем славу приобретоша, и память бо сих оскверняет воздух. Рыбари же к богоразумию вселенную уловльше, по Бозе быша бози и по Господе господския, и свет миру всему показашася, и память их во веки пребывает, удивляема бо суть аггелы и человеки.

Многия отцы и матери драгою ценою купят детем своим вечную погибель, живота вечнаго даром взяти не хотят, глаголет мудрец. К сему прочти Исуса Сирахова главу первонадесятую и познаеш, како тя превратит иноземец во всех путех твоих и сотворит тя быти посмеянна всему миру. (…)

А на первом вселенском соборе некоему философу диякон велел умолкнути, и философ онемел, и ничто же тогда могл глаголати. Главу я пропамятовал, протопоп. Мощно разуметь от Спиридона епископа Тримифийскаго, како кроме философии препре еретик и верных сотвори, толика сила веры и простоты, паче же, реку, Божия премудрость, нежели философии и риторики з диалектиком – внешния премудрости.

Свет мой, Феодор Михайлович, и я тебе вещаю, яко и Григорий Нисский брату его: возлюби зватися християнином, якоже и есть, нежели литором слыть и чужю Христа быть. (…) Лутче тебе быть с сею простотою, да почиет в тебе Христос, нежели от риторства аггелом слыть без Христа.

Простота, государь, о Христе с любою созидает, а разум от риторства кичит. Попросим мы с тобою от Христа, Бога нашего, истиннаго разума, како бы спастися, да наставит нас Дух Святый на всяку истинну, а не риторика з диалектиком.

Протопоп Аввакум с сими глаголы и коленом твоим касаюся.

Писанейце же, государь, сие мне отдай, а пьяным философом не кажи, понеже плотская мудръствуют и тебя обманывают, и не приемлют духовная.

Мир ти о Господе. Аминь»[1273].

27 июля протопоп представил эти свои письменные размышления своему другу, и, может быть, в тот же день состоялся еще один бесконечный бурный спор с «пьяными философами», имен которых мы не знаем; конечно, это наименование «пьяные философы» было взято в переносном смысле. Если верить предисловию, которым непосредственные ученики Аввакума снабдили это сочинение, то выходит, что не кто иной, как Ртищев поставил вопрос: «Нужно ли изучать риторику, диалектику и философию?» Споры, состоявшиеся в этот знаменательный день, были достойны войти в историю. Вопрос ставился тут о чем-то совершенно ином и более важном – он не касался ни перстосложения, ни добавления или убавления слогов, ни обряда[1274].

Как раз в этот момент Аввакум, взвесив все, счел себя обязанным нарушить молчание, обещанное им царю. Это молчание было, впрочем, относительным. Но каково бы оно ни было, для человека, привыкшего громко, «благовременно и безвременно» высказывать свои убеждения, и это относительное молчание длилось слишком долго. Аввакум вспомнил об Иоанне Златоусте: «Священнику надлежит обличать зло; молчать – значит быть врагом Бога и людей»[1275]. Состояние церкви становилось все хуже и хуже: у Никона еще были его приверженцы, сомневавшиеся в законности действий Питирима; каждый священник служил по-своему, народ не знал уже больше, кому повиноваться, и старые обычаи понемногу исчезали. В первых числах августа Аввакум написал царю. Он просил у него две вещи: восстановить прежнюю веру и даровать церкви патриарха, смиренномудрого и без всякого снисхождения к ереси[1276]. Он предлагал в качестве кандидатов Сергия Салтыкова, Никанора и некоторых других, среди которых окончательный выбор, как полагалось, должен был совершить жребий[1277]. Иначе дьявол мог пожрать Русь!

Он был в это время болен. Боли в спине причиняли ему очень большие страдания, поэтому или же потому, что у него не было больше доступа к царю, Аввакум решил поручить своему верному Федору передать царю письмо. Федор же, вместо того, чтобы действовать обычным путем и отнести челобитную по назначению в Приказ тайных дел, воспользовался выходом царя, чтобы лично приблизиться к нему. Его состояние юродивого Христа ради разрешало ему все! Однако царь приказал отвести его к стрельцам – страже Красного крыльца; челобитную его взяли только там, узнав при этом, что он посланец Аввакума. Он сейчас же был ото слан к своему духовному отцу. Но ему взбрела в голову злополучная мысль пойти опять предстать пред царем, наверное, чтобы узнать о результате своего поручения. Царь еще был в церкви; он подошел еще ближе к нему, увлекая за собой Аввакума и предаваясь своим обычным чудачествам. Царь Алексей был уже и так недоволен челобитной. Он уже чувствовал повторение неотступных просьб и надоевших напоминаний докучливого протопопа. Он разгневался и отослал юродивого к архимандриту Павлу в Чудов монастырь, приказав посадить его на цепь. Одно мгновение повелитель страны и протопоп находились лицом к лицу: они обменялись взглядами, поклонились друг другу, не проронив ни слова. Вскоре в хлебне Федор совершил чудеса: «Божиею волею железа разъсыпалися на ногах пред людми. Он же, покойник-свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез» и нимало от того не пострадал. Царь пришел проведать его и тут же освободил его. Но дружба между Аввакумом и царем порвалась[1278]. Вместо того, чтобы замолчать, Аввакум снова принялся за старое. Он принял решение: ибо не от сильных мира сего получал он повеление проповедовать истину, а свыше чувствовал он указание говорить. В своей первой челобитной он излагал свои принципиальные взгляды, вскоре после нее он направил царю вторую челобитную, касавшуюся уже конкретного случая. То был содомский грех, совершенный, и притом не раз, греком Дионисием в алтаре Успенского собора над иподьяконом – скандал, разглашенный священником Иродионом, которому сам потерпевший рассказал об этом, и теперь ставший достоянием всех; то было кощунство, требовавшее очищения святого места. «Пес убо, аще скочит в церковь, ино освящение есть: а то такая скверна, ея же ради Содома и Гомора пять градов погибе!» За это требуется примерное наказание! А епископ закрывает глаза на это дело! Хуже того, Иларион, зная обо всем этом, обучается у этого безбожника греческому языку и внешней мудрости. «Вонми молению» моему, «не клеветы ради тебе, государю, известно творяща, но да гнев Божий таковых ради вин все государство не постигнет. А се и безчестие всему государьству от странных сих. (…) И аще архиереи исправити не радят, поне ты, христолюбивый государь, ту церковь от таковыя скверны потчися очистить!»[1279]

VII

Царь склоняется принять новую церковь: Аввакум выслан

Аввакум принялся за епископов. Последние донесли на него царю: он нарушил свое обязательство, он проповедовал «по улицам и по стогнам градским», он учил верующих не ходить в приходские церкви; надо освободить церковь от него, снова его выслать![1280]

Этот момент, август 1664 года, является решающим. До этого времени Алексей Михайлович колебался, отказывался принять решение. Теперь же он решился категорически заявить, что он против Никона лично, но что он за его новшества. Новая церковь соответствовала его недавно пробудившимся вкусам, его стремлениям к веселой и блестящей жизни, соответствовала его уважению к иноземной цивилизации. И не случайно, что как раз в этот момент в иерархии произошло движение, в результате которого Павел, архимандрит Чудова монастыря, был возведен в сан митрополита Крутицкого (21 августа); одновременно во главе Чудова монастыря встал келарь Иоаким; и опять одновременно (5 августа) митрополит Питирим, относившийся терпимо к старой вере, лишается сана патриаршего местоблюстителя, а, по-видимому, даже и его временных функций, выполняемых до назначения заместителя. Таким образом, должности иерархов, фактически управляющих церковью, находятся в руках новаторов, если и не полностью убежденных, то, во всяком случае, достаточно решительных.

Павел был бывшим протопопом Введенского собора и духовником Милославских, овдовев, он принял монашество в Новоспасском монастыре и вскоре, в 1659 году, сделался архимандритом Чудова монастыря. Он знал латынь и польский язык, восхищался такими блестящими умами Запада, как, например, Игнатий Иевлевич и Симеон Полоцкий, вел с ними диспуты относительно трудных мест в Св. Писании и относительно богословских вопросов, собирал греческие и церковнославянские книги, интересовался философией и астрономией, давал переписывать музыкальные рукописи, писал сам и в то же время любил посещать двор и знать[1281]. Это был ранний представитель тех современных иерархов, которые предпочитают размышлению о смерти и спасении всевозможные услаждения как ума, так и чувств. Он, в сущности, не имел ничего против старых книг и обрядов, но он ценил в новой церкви более удобную религию, в особенности же веру царя. «Да нам бы царя оправить, того ради мы стоим за новыя книги, утешая его», – сказал он вскоре дьякону Федору с достаточной откровенностью[1282].