Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

важно лишь то, что пародируемое есть некое условие первоначального миметического отношения, которое присваивает объект, подражая ему, фактически стирая его следы самим действием подражания. В момент чтения достигается эффект сглаживания («стирания»): когда пародируемый план (задний) исчезает в произведенческом (переднем, выдвинутым вперед) или становится трудноразличимым. Достоевский – это и «новый Гоголь», но, с другой стороны, никакой и не Гоголь, поскольку его способности к подражанию, миметическому присвоению чужого стиля, слишком однообразны и не вариативны, они не позволяют пародируемому объекту повлиять на формирование сказовой манеры, сделать ее более открытой, плюралистической и, следовательно, более игровой и менее серьезной. Гоголь не знал и не чувствовал времени, волн повествования, скорее описывал все ближайшее, что есть перед взором. Достоевский же переводит гоголевскую образность в искажающую плоскость подвижных времен, чья быстрота, текучесть, изменчивость не позволяет их сравнивать с кукольно-театральными сценами гоголевского пейзажа.

172

Правда, общее определение Бицилли двойника не совсем уверенное: «… если под двойником разуметь образ, воспроизводящий в себе в крайней степени то, что его „прототип” в себе самом ненавидит и презирает, или то, в чем он видит свой идеал». Это негативное определение двойника: отрицательное, именно то «качество», что отпадает от нас, которое мы хотим отбросить, может персонифицироваться. Отсюда нисхождение как бы по разрядам и степеням: „«Липутина, стало быть, можно счесть „двойником второй степени” „эманацией эманации'с. Один и тот же человек может иметь несколько „эманаций”». (П.М. Бицилли. Избранные труды по филологии. М., «Наследие», 1996. С. 499. С. 494).

173

Там же. С. 504–505.

174

Там же. С. 498, (журнальный вариант: с.21). Вопрос об эманации двойников как вопрос о существовании ангелов или демонов. Например: «… исхождение низших областей бытия из высших, когда высшие остаются в неподвижном и неисчерпаемом состоянии, а низшие выступают в постепенно убывающем виде вплоть до нуля». (А.Ф. Лосев. Эманация. – Философская энциклопедия. Том 5 М., «Советская энциклопедия», 1970. С.550.) Собственно, принцип эманации имел особенно важное значение в философских доктринах Плотина, позднее у Шеллинга.

175

Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради. 1860–1881. М., Наука, 1971. С. 173.

176

Там же. С.174.

177

Там же. С. 174.

178

Там же. С. 175. (Везде разрядка моя. – В. 17.)

Гностические аспекты в концепции Достоевского указывают на неразделимость Добра и Зла, скорее проторелигиозную, чем религиозную, развитую и осмысленную в православном культе. Все его рассуждения парадоксальны и абстрактны, точнее, даже метафизические (или теософские), но уж не те, которые можно было бы назвать православно-ортодоксальными. Достоевский был свободен в вере. Если мы будем считать основной характеристикой гнозиса исключительно доминанту знания и признание его превосходства над верой, то в таком случае Достоевский, бесспорно, противник гностицизма. Если будем внимательны к тому, как он выстраивает логику взаимодействия персонажных масок в поздних романах, и поймем ее значение для идеи двойничества, то заметим, что Зло и Добро взаимно уничтожаются при соприкосновении, отсюда вся парадоксия диалектических умозаключений Достоевского (хороший пример – «Легенда о Великом инквизиторе»): нет Зла без Добра, но и в каждом Добре есть Зло. Е[арадоксалист – житель подполья – колеблется между этими крайними точками, он – чистый гностик. Это не значит, что сам Достоевский осознанно разделяет гностические идеи, тем не менее, он представляет их в драматическом действии. Там, где Зло в своих крайних пределах выступает как абсолютное (но не творимое), оно вместе с тем не может быть таковым и быть оторванным от Добра (творимого). Радикальная критика пантеистического имманентиизма С. Булгаковым как будто близка Достоевскому (во всяком случае, философ считает Достоевского своим единомышленником), но последний нигде не отстаивает позитивно-положительный характер религиозной веры без борьбы Добра и Зла. Личная веровательная идеология Достоевского лишь отчасти актуализуется в его литературе. И мы не должны вменять ему то, что его никогда не интересовало и не могло бы получить соответствующую литературную форму. (С. Н. Булгаков. О трансцендентном и имманентном. – Гностики, или О «лжеименном знании». Киев, 1997. С. 362.)

179

П. М. Бицилли. Избранные труды по филологии. С. 494.

180

В одном из писем питателям Достоевский называет имя убийцы: Смердяков.

181

Работа Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1929) остается и сегодня непревзойденной по достигнутому систематическим философским исследованием результату. Влияние его идей на выработку новых герменевтических («диалогических») техник анализа литературного произведения признано мировом научным сообществом (особенно в изучении Достоевского). Но в этом влиянии есть и свои особенности. Результаты Бахтина становятся доступными в 60—70-х годах (еще при его жизни), между тем ни его «метод», ни аналитический стиль так и не получили должного распространения. Поэтому наметки критического отношения к его методу, которые я здесь пытаюсь представить, возможно, несвоевременны, возможно, еще не пришло время позитивного освоения Бахтина. Не архивного, когда знатоки, владея неким знанием о бахтианском наследстве, так и не удосужились выработать принципы понимания его влиятельной концепции, по форме так похожей на культурологическую, а по содержанию – на часто методологически эклектичное соединение идей, заимствованных из разных философских источников (М. Шелер, Д. Лукач, Л. Шпитцер, Г. Курциус, Ф. Больнов, К. Леви-Стросс и др.). Речь идет о критической проверке философского словаря, которым Бахтин пользовался, анализируя творчество Достоевского и другие образцы отечественной и мировой литературы… Надо признать, что в последние десятилетия отечественное литературоведение за редким исключением так и не вышло на уровень 20–30 годов, и главная причина – специализация методов и областей исследования и какой-то обновленный научный «антиинтеллектуализм». Кстати, в отличие от Бахтина и Бицилли, нынешние ученые-филологи пока слабо ориентируются в современной философской мысли. Если даже и пытаются ее изучать, то делают это не критически. Известно, что некоторые лидеры Московско-Тартуской семиотической школы ничего не хотели слышать о «философии» и «всяких там гегелевских штучках», тем более «марксистских»… Выдвинув факт в качестве альтернативы «ненаучному» и «ложному философствованию», они крайне ограничили возможности используемого метода; хуже того, оказались неподготовленными к восприятию идей в областях новейшей философии и литературоведения. Бахтин не был догматиком, он был открытым миру мыслителем, и в этом его просто-таки подавляющее превосходство над современными ему «философами-марксистами» и эмпириками-литературоведами, так и оставшимися на уровне идей гражданских критиков и революционеров середины XIX века (Маркса – Энгельса, Белинского – Чернышевского). Но