Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

110

В одном из своих исследований С. М. Эйзенштейн, отталкиваясь от замечаний Тургенева, дает подробный разбор сцены из «Идиота» – жеста кн. Мышкина, которым он «защищается» от ножа Рогожина. (С. М. Эйзенштейн. Избранные произведения в шести томах. Том 4, «Искусство», 1966. С. 717–738.)

Весьма чутко реагируя на моторику телесных образов в литературе Достоевского, Эйзенштейн вместе с тем не оставляет в стороне от анализа то, что провоцирует ритуалы символического жеста-на-пороге, непосредственную угрозу, «смертельный удар». На уроках режиссуры в постройке мизансцены убийства Раскольниковым старухи процентщицы из «Преступления и наказания» – эта взаимосвязанность жеста (защита) и удара смертельного, эта пара неразлучна. Импульс насилия как раз и есть момент, когда реакция жертвы на угрозу опознается предполагаемым убийцей как вызов. (В. Нижний. На уроках режиссуры С. Эйзенштейна. М., «Искусство», 1958. С. 114–167.)

111

Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 6 («Преступление и наказание»). С. 65. (Разрядка моя. – В. 17.)

112

Там же. С. 315. (Разрядка моя. – В. П.)

113

Вот, например, Бицилли, исследуя жестикуляцию, свойственную персонажам Достоевского, неожиданно обнаруживает микропозы, которые не имеют никакого символического значения, но зато придают персонажу вполне реальное качество, учреждая его телесную особенность. Часто, как он замечает, указание на телесное движение и мимику опережает речь персонажа и даже определяет ее будущий характер. Например, «перекладывание ноги на ногу», крестообразное… Собственно, эти микропозы или ничего не значат, или значат слишком многое: сквозь них будто бы прорывается реальное, но сил их часто недостаточно для того, чтобы место прорыва могло быть расширено и мы начали видеть. (П. М. Бицилли. Избранные труды по филологии. М., «Наследие», 1996. С. 548.)

114

См. одну из ранних попыток (после Фрейда и Волоцкого) найти место эротическому в литературе Достоевского: А. Кашина-Евреинова. Подполье гения. (Сексуальные источники творчества Достоевского.) Петроград, «Третья Стража», 1923.

115

Достоевский был потрясен каторжными порядками, особенно привычностью тюремного люда к насилию, которое, по легенде, он будто бы и сам испытал. Например, воспоминания Яновского: «В 1845 году я уехал в Сибирь, где служил попеременно в Иркутске, Нерчинске и, наконец, в Омском военном госпитале, в котором Федор Михайлович помещался вместе с Дуровым… В нем принимали самое теплое участие бывший штаб-доктор Отдельного сибирского корпуса И. И. Троицкий и бывший его товарищ по инженерной службе подполковник Муселиус. Несмотря на представительство этих лиц и вообще всех врачей, Федор Михайлович подвергся, однако, преследованию со стороны омского коменданта, генерала-майора де Граве, и ближайшего его сподвижника, тогдашнего плац-майора Кривцова. Последний дошел до того, что воспользовался первым случаем поправления его здоровья и выписал его из госпиталя, чтобы назначить его к исполнению самых унизительных работ вместе с другими арестантами, а вследствие некоторых возражений он даже подверг его телесному наказанию. Вы не представляете себе ужаса друзей покойного, бывших свидетелями, как вследствие экзекуции, в присутствии личного его врага Кривцова, Федор Михайлович, при его нервном темпераменте, при его самолюбии, в 1851 году в первый раз поражен был припадком эпилепсии, повторявшимся после того ежемесячно. С пребыванием в Сибири связывает начало падучей и Ермаков, лекарь при Сибирском батальоне». (Цит. по: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том 1. М., «Художественная литература», 1964. С. 406.)

И другой аспект все тех же «негативных» сибирских опытов:

«Один из сослуживцев Достоевского в Семипалатинском батальоне запомнил случай „зеленой улицы”, т. е. наказание „шпицрутенами”, когда Достоевский находился в строю и принужден был нанести и свой очередной удар по обнаженной спине осужденного. По свидетельству другого очевидца, Достоевский стоял в строю бледный, лицо у него подергивалось, трясущимися руками он нанес свой очередной удар». (Цит. по: Л. Гроссман. Путь Достоевского. М., «Современные проблемы», 1928. С. 100.)

116

Н. Евреинов. История телесных наказаний в России. СПб., 1913. С. 1–16.

117

Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 24 («Дневник писателя за 1876, май – октябрь»). Ленинград, «Наука», 1981. С. 136–141.

118

Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 22 («Дневник писателя за 1876, январь – апрель»), Ленинград, «Наука», 1981 С. 50–71.

119

Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 25. («Дневник писателя за 1877, январь – август»). Ленинград, «Наука», 1983. С. 185.

120

См. главу «У Тихона» из романа «Бесы», не вошедшую в основное дореволюционное издание.

121

Особая теневая сторона телесного опыта – это флагелляция она может рассматриваться в контексте по крайне мере трех моментов: умерщвление плоти, наслаждение в боли (удовольствие) и наказание (они могут и совпадать, и нет). Естественно, ито одно дело исполнение обязанностей палаиа, а другое – наказание розгами как общепринятое и необходимое средство физического воздействия (применение телесных наказаний в армии и школе). А совершенно иное – это флагелляция в формах, поддерживающих определенный режим умерщвления плоти или, напротив, удовольствия (садомазохистические оргии как сексуальная трансгрессия). Прекрасно известно, что сечение розгами (и другие подобные наказания) приводит иногда палача в состояние экстаза и восторга, как, впрочем, и его «жертву». Но вот что интересно: все герои Достоевского страдают от откровенной импотенции (как все герои Платонова страдают от анорексии и мастурбации), чуть ли не единственной возможности установить идентичность литературного героя, личную и политическую. Может быть, именно поэтому всем им так требуется встряска, жестокая порка, много боли и крови, что ведет к будущему великому наслаждению.

122

Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 4 («Записки из мертвого дома»), Ленинград, «Наука», 1972. С. 154–155.

123

Избавиться от «оскорбленного плетью» тела – вот девиз! Логика повествования в литературе Достоевского фантастична именно потому, что свобода личности не может быть утверждена без отмены телесных наказаний, уничтожающих человеческое достоинство… Тело подвергается столь унизительным процедурам, что приводит к полному обесцениванию той части Я, которая определяется как телесное Эго. Единая целостность личности так и не может сформироваться, ибо тело отделяется от души, но это отделение не компенсируется никакой «духовной» работой, не производится, чтобы как-то сгладить ужасающие следствия насильственного многовекового разрыва. Не поэтому ли в русской философской и культурной традиции никогда не существовало представления о «духе» (отделяем этот гегелевский термин от квази-религиозной терминологии,