Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

которые, [если] не будут поняты, могут вызвать ревность и подозрения, вредные для общественных интересов». Разумеется, по мере того как число федералистов в Конгрессе сокращалось, всё меньше их нужно было приглашать на ужин.

Однако личное влияние Джефферсона и его выдающиеся достижения на посту президента не могут заслонить замечательную трансформацию традиционного значения правительства, которую произвела республиканская революция 1800 года. В первые десятилетия девятнадцатого века, особенно после ухода Джефферсона с поста президента, правительство Соединённых Штатов было слабее, чем когда-либо в своей истории. Иностранные иммигранты были поражены тем, что национальное «правительство» в Америке «не производит никакой сенсации». «Оно вокруг вас, как воздух, — говорил изумлённый Уильям Сэмпсон, только что прибывший из Ирландии, — а вы его даже не чувствуете».

ДЖЕФФЕРСОНОВСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ была необычным и беспрецедентным экспериментом по управлению страной без традиционных инструментов власти. В начале XIX века правительства не должны были снижать налоги, сокращать бюрократию, выплачивать долги, сокращать вооружённые силы и уменьшать свою принудительную власть. Ни одно правительство в истории никогда добровольно не сокращало свои полномочия. Как же будет держаться общество при таком уменьшенном и ослабленном правительстве? У Джефферсона и других лидеров республиканцев был ответ, просвещённый ответ, который делает их политический эксперимент одним из самых идеалистических в американской, если не мировой истории. Они полагали, что природная общительность людей и их готовность жертвовать своими эгоистическими интересами ради общего дела станут достаточным социальным клеем. И если бы эти республиканские идеи смогли распространиться, возможно, сам мир стал бы другим.

Но для Гамильтона и федералистов эти фантазии были не более чем «пагубными мечтами». Отказавшись от монархических церемоний и ритуалов, силы и правительственной коррупции — основных инструментов, с помощью которых правительства XVIII века удерживали свои бурные общества вместе и управляли ими, — республиканцы, по словам недовольного Гамильтона, предлагали «завораживающие догматы просвещённой доктрины, которая обещает людям скорое освобождение от бремени и ограничений правительства». Ещё в 1794 году Гамильтон был встревожен необычайно утопической идеей Французской революции о том, «что правительству необходима лишь небольшая часть власти». А некоторые радикалы считали, что «даже это необходимо лишь временно» и что от этого можно отказаться, как только будут искоренены «дурные привычки» древнего режима. К сожалению, говорил Гамильтон, и во Франции, и в Америке нашлись мечтатели, которые полагали, что «по мере того как человеческая природа будет совершенствоваться и улучшаться благодаря действию более просвещённого плана», основанного общих моральных чувствах и распространении привязанности и доброжелательности, «само правительство станет бесполезным, а общество будет существовать и процветать, освободившись от его оков».

Учитывая все «беды… присущие столь дикой и роковой затее», Гамильтон надеялся, что республиканские «приверженцы этой новой философии» не станут доводить её до конца. Но теперь новая администрация Джефферсона пыталась сделать именно это. «Никакой армии, никакого флота, никакой активной торговли — национальная оборона не оружием, а эмбарго, запретом торговли и т.д. — как можно меньше правительства». Всё это, по словам Гамильтона в 1802 году, складывалось в «самую провидческую теорию». Из-за грандиозности этих несбыточных мечтаний Джефферсона федералисты не уставали высмеивать республиканцев за то, что они ходят с головой в облаках, пытаясь извлечь солнечные лучи из огурцов. По их мнению, философский мечтатель Джефферсон, возможно, идеально подходил для того, чтобы быть профессором в колледже, но он не подходил для того, чтобы быть лидером великой нации.

Самым радикальным изменением после выборов Джефферсона 1800 года стала политика. Народное голосование приобрело такое значение, какого никогда не имело прежде, а увеличение числа выборов, в которых участвовали федеральные чиновники и чиновники штатов, привело к резкому росту явки избирателей. Во многих местах, особенно на Севере, явка избирателей, имеющих право голоса, выросла с 20 или около того процентов в 1790-х годах до 80 или более процентов в первом десятилетии XIX века. В то же время штаты, которые ещё не сделали этого, начали расширять избирательное право, отменяя имущественный ценз или трансформируя его в простую уплату налогов. Разумеется, повышение значимости голосования и усиление конкуренции на выборах сделали исключение избирательного права столь же важным, как и его расширение. Делавэр, Кентукки, Мэриленд и Нью-Джерси, в которых ранее не было расовых ограничений, теперь предоставляли право голоса исключительно белым взрослым мужчинам. За исключением короткого периода в Нью-Джерси (1790–1807 гг.) ни один штат не предоставлял женщинам избирательного права. По современным меркам эта система была далека от демократической, но по меркам начала XIX века Америка обладала самой популярной избирательной политикой в мире.

Для федералистов победа республиканцев в 1800 году была обескураживающей. Их беспокоила не только потеря президентства и Конгресса; их пугало то, что избрание Джефферсона представляло собой в социальном и культурном плане. Поскольку «деградация нашей нации, разложение общественного сознания и нравственности отдельных людей постоянно усиливаются», федералистам, таким как Кристофер Гор из Массачусетса, казалось, что Америке, которую они представляли себе, приходит конец. Поскольку федералисты считали себя не партией, а скорее прирождёнными лидерами, обладающими высокими социальными и культурными достоинствами, они поначалу не думали о соперничестве с республиканцами как одна партия против другой. Вместо этого это была «война принципов… соревнование между тиранией якобинизма, который сбивает с толку и нивелирует всё, и мягким правлением рациональной свободы».

Мир федералистов кардинально менялся, и они были вполне объяснимо встревожены. Казалось, вульгарность распространяется повсюду, а бразды правления, по их мнению, взяли в свои руки бунтари, демагоги и якобинцы. «Мы скатываемся в трясину демократии, которая загрязняет нравы граждан, прежде чем поглотить их свободы», — писал глубоко пессимистичный Фишер Эймс.

Не все федералисты были так подавлены, как Эймс, но большинство из них были в замешательстве и не знали, что делать. Они не могли понять, как столько необразованных и неграмотных людей получают выборные должности за счёт людей талантливых и образованных. Они пробовали сатиру и насмешки, как это делал Ной Уэбстер, высмеивая среднего рода политиков, стремящихся к должности: «Я буду бегать по улицам, — заявлял его герой, — брать каждого за руку, крепко сжимать её и выглядеть милым». Но такие насмешки не возымели никакого эффекта. По словам Уэбстера, наибольшую социальную тревогу вызывал новый стиль народной агитации, который мог сделать из «господина ничтожества» «человека».

Будучи наследниками республиканской революции, которая в некотором смысле была направлена на то, чтобы сделать из никем не называемых людей, федералисты были в замешательстве. Поскольку они верили, что народ должен быть источником власти, им было трудно противостоять усилиям республиканцев, стремившихся сделать как можно больше должностей выборными. Как сетовал федералист из Огайо, противодействие выборам будет использовано «нашими врагами как