Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

участвовали соперники, — это была ещё не совсем современная партийная система. Не было ни съездов по выдвижению кандидатов, ни официальных платформ, ни председателей партий, ни национальных партийных комитетов, и, что самое важное, не было интеллектуального обоснования для партийной конкуренции. Старые идеалы единства общественных интересов умерли с трудом. Даже губернатор-республиканец Элбридж Джерри из Массачусетса, прославившийся джерримендерингом, в 1810 году выступил против партий, заявив, что «дом, разделённый против самого себя, не устоит», и призвав каждого гражданина «самостоятельно решить, отказаться ли ему от партийной системы».

Тем не менее, возникла новая и своеобразная политика популярных партий, своего рода «праздничная политика», как назвал её один историк. Появились партийные билеты, партийные принципы и партийная лояльность, а партийные политические активисты стремились использовать все возможные средства, чтобы заручиться поддержкой народа для своих кандидатов. Всё, что было частью повседневной народной культуры — праздники, парады, барбекю, песни, проповеди, тосты, похороны, собрания ополчения и всевозможные печатные издания, — использовалось для решения партийных задач. Республиканцы сделали Четвёртое июля с его празднованием эгалитарной Декларации независимости Джефферсона главным национальным праздником и использовали его для продвижения своей партии. Федералисты в ответ стали отмечать день рождения Вашингтона и любые другие местные праздники, например, День эвакуации Нью-Йорка, которые они могли использовать в своих интересах.

Газеты, которые начали формировать основу для партийной организации и идентичности в 1790-х годах, продолжали расти в количестве и политическом значении в ответ на конкурентную партийную атмосферу. Несмотря на аресты печатников и редакторов в соответствии с Законом о подстрекательстве, в 1800 году количество республиканских газет неожиданно выросло: в том году вышло восемьдесят пять республиканских газет, что на две трети больше, чем существовало до принятия этого закона. Все эти партизанские газеты, как правило, создавали неформальную сеть, связывавшую республиканцев по всей стране. Новости из филадельфийской «Авроры» Уильяма Дуэйна, идеологического центра партии, всего за несколько дней могли дойти до Питтсфилда, штат Массачусетс, или Роли, Северная Каролина. Неудивительно, что представители обеих партий были убеждены, что республиканцы обязаны своей массовой победой в 1800 году силе своей значительно расширившейся и открыто пристрастной прессы. Могучая волна общественного мнения», — сказал Джефферсон в 1801 году, — прокатилась по стране.

Подстёгиваемые успехом республиканцев, федералисты стремились создать конкурирующие газеты. В 1801 году Гамильтон всего за несколько недель собрал десять тысяч долларов и запустил флагманскую газету New York Evening Post. В течение первого десятилетия XIX века федералисты создали десятки газет, «разжигая» то, что один историк назвал «журналистской гонкой вооружений с республиканцами». По словам Фишера Эймса, теперь они как никогда понимали, что «с общественным мнением нужно работать; его нужно очистить от опасных заблуждений, которыми оно заражено; и, прежде всего, его нужно пробудить от преобладающей апатии».

В первые десятилетия XIX века американцы осознали, что общественное мнение, «этот невидимый страж чести, этот орлиный глаз, следящий за действиями людей, этот неумолимый судья людей и манер, этот арбитр, которого не могут успокоить ни слёзы, ни изобретательность, и чьи ужасные решения невозможно обжаловать», стало «жизненно важным принципом», лежащим в основе американского правительства, общества и культуры.

Почти каждый образованный человек в англо-американском мире верил в силу общественного мнения и бесконечно говорил об этом. Действительно, люди были так озабочены своей репутацией и честью именно потому, что их сильно беспокоило мнение окружающих. Однако под словом «общественность», как и под словом «общество», джентльмены XVIII века обычно подразумевали «разумную его часть», а не «невежественную вульгарную». Когда в 1791 году Мэдисон, вторя Дэвиду Юму и другим, сказал, что общественное мнение является «настоящим сувереном» в любом свободном правительстве, он всё ещё воспринимал его как интеллектуальный продукт ограниченных кругов «философски и патриотически настроенных граждан, которые культивируют свой разум». Именно поэтому он опасался, что огромные размеры Соединённых Штатов сделают изолированного индивида незначительным в его собственных глазах и облегчат фабрикацию мнения немногими. Другие американцы, однако, приходили к тому, что в самой обширности страны и в самой незначительности одинокого человека видели спасительные источники общего мнения, которому можно доверять.

Закон о подстрекательстве 1798 года стал решающим моментом в развитии американской идеи общественного мнения. Его принятие вызвало дебаты, которые вышли далеко за рамки свободы слова или свободы прессы; в конечном итоге они затронули саму природу интеллектуальной жизни Америки. Дебаты, перекинувшиеся на первые годы XIX века, выявили логику интеллектуального опыта Америки со времён революции и в процессе подорвали основы элитарного классического мира XVIII века, на котором стояли основатели.

В Законе о подстрекательстве 1798 года федералисты посчитали, что проявили великодушие, изменив концепцию общего права о подстрекательстве к клевете и введя в действие защиту Зенгера. Они не только позволили присяжным определять, что является подстрекательством, но и сделали правду защитой, заявив, что наказанию подлежат только те заявления, которые являются «ложными, скандальными и злонамеренными». Но ярые республиканские полемисты не захотели участвовать в этом великодушии. В ходе дебатов по поводу закона о подстрекательстве республиканские теоретики-либералы, включая Джорджа Хэя из Вирджинии и Туниса Уортмана из Нью-Йорка, отвергли как старые ограничения свободы прессы, предусмотренные общим правом, так и новое юридическое признание различия между истинностью и ложностью мнения, которое федералисты включили в закон о подстрекательстве. В то время как федералисты придерживались принятого в XVIII веке представления о том, что «истины» постоянны и универсальны и могут быть открыты просвещёнными и разумными людьми, республиканские либертарианцы утверждали, что мнения о правительстве и правителях многочисленны и разнообразны и их истинность не может быть определена только отдельными судьями и присяжными, какими бы разумными они ни были. Поэтому они пришли к выводу, что все политические мнения — то есть слова в отличие от явных действий — даже те мнения, которые были «ложными, скандальными и злонамеренными», должны, по словам Джефферсона, «стоять нетронутыми как памятники безопасности, с которой можно терпеть ошибки во мнениях, когда разум остаётся свободным для борьбы с ними».

Федералисты были ошеломлены. «Как… права народа могут требовать свободы произносить неправду?» — спрашивали они. «Как может быть правильным делать неправду?» Ни тогда, ни позже ответить на этот вопрос было нелегко. «Истина, — говорили федералисты, — имеет только одну сторону, и прислушиваться к заблуждениям и лжи — действительно странный путь к познанию истины». Любое представление о множественности и вариативности истин породило бы «всеобщую неопределённость, всеобщее страдание» и «пустило бы под откос всю мораль». Людям необходимо было знать «критерий, по которому мы можем с уверенностью определить, кто прав, а кто виноват».

Большинство республиканцев считали, что не могут полностью отрицать возможность правды и