Диалектика художественной формы - Алексей Федорович Лосев

связано чувство нашей собственной ничтожности. Так оно обстоит в религии, где в этом чувстве ничтожности состоит смиренно и самоотрицание, неотделимое от веры в высшем смысле слова. Именно так нераздельны вдохновение и ирония, первое – как восприятие божественной идеи в нас, вторая – как восприятие нашего ничтожества, гибели идеи в действительности».

«Связанная с общим существованием, ирония уже непосредственно через это перестала бы быть иронией. Если она удалена от вдохновения, – она уже больше не ирония, но прямо противоположна существенному. Если же, напротив того, искусство будет связано только с вдохновением, без иронии, так что оно примкнет к какому-нибудь особому оформлению идеи и пересадит ее в действительность, то вместе с этим оно также перестало бы быть искусством. Во всяком случае идея меняется в особые понятия, но она всегда должна одновременно и прекращаться в действительности. В особом моменте она должна одновременно раскрыться в своей универсальности, что невозможно без иронии» (242 – 243).

Насколько я усваиваю себе это замечательное учение Зольгера об иронии, оно не относится к тому, что называю иронией я. У Зольгера здесь имеется в виду, собственно говоря, отрешенность художественного бытия. Идея создает вещи; но оказывается, что вещей никаких нет, да и сама-то идея уже не идея. Это – безусловно существенная сторона художества, но только при особой апперцепции можно назвать это иронией.

Чтобы до конца понять Зольгера в этом пункте, надо принять во внимание чисто опытные и миросозерцательные черты немецкого романтизма. Тогда станет понятным и искусство как ирония, и – даже мир как ирония. Конструктивно же логически прав на такое расширение понятия иронии эстетика не имеет.

У меня ирония, во-первых, связана с выразительной стихией (тут еще можно было бы объединиться с Зольгером).

Но, во-вторых, ирония у меня требует преобладания идеи над образом (этого у Зольгера совсем не видно; наоборот, у него тут полное равновесие).

В-третьих, это преобладание и перевес даются у меня в иронии средствами образа (этого также я не заметил у Зольгера).

– Об иронии см.:

R. Zimmermann, Aesth., 410.

Palante, L’ironie, étude psychologique. Revue philos. LXI 147 – 163.

M. Schasler, Das Reich der Ironie in Kulturgesch. u. ästh. Beziehung. Berl. 1879.

R. Lipps. Komik u. Humor. Hamb. u. Lpz. 19222.

Laprade, De l’ironie et des genres comiques. P. 1861.

66. Руге о комическом

A. Ruge, Neue Vorschule d. Aesth. Halle. 1837, указывает на Жан-Поля и других, понимавших более или менее глубоко проблему комического (6 – 10).

Его собственная работа является, по-моему, самым замечательным, что было написано о комическом вообще. Руге требует рассматривать комическое в его идее и притом как чисто эстетическую категорию (35 – 36).

Чтобы конструировать так комическое, он дает сначала обще-гегельянские конструкции идеи прекрасного (упоминание о них см. у меня прим. 46). Тут он различает три состояния идеи:

возвышенное, когда идея, возвышаясь над вещью, объясняет правду, лежащую под ложным, так что тут – «победа вечного в истине и красоте»;

погруженность в инобытие, отпадение идеи от самой себя, победа конечного в злобе и безобразии;

возрождение, новая радость, вновь возникающая красота, взгляд духа в смысловом воззрении на свою смуту и потерю.

Последняя и есть комическое (55 – 61).

Подобные рассуждения находим также у

· Jean Paul, Vorsch. d. Aesth. (цит. по изд. Werke, herausg. v. R. Wustmann. Lpz. u. Wien. IV. Bd.), который, впрочем, сильно уклоняется от нас терминологически, сводя комическое на три контраста: «объективный», «чувственный» и «субъективный» (162),

и у

· Chr.H. Weisse. Syst. d. Aesth. Lpz. 1830, хотя и без надлежащей диалектической четкости.

О Вейссе он прямо говорит:

«Именно, если он видит в возвышенном красоту в противоположении с собой, в безобразии ее же в противоречии с собой и в комической ее же – в новом возникновении из этого внутреннего противоречия, то эти категории ни в каком случае не есть действительная диалектика такого, в иных смыслах правильного деления»

(60; другие интересные сопоставления с Кантом, Шиллером, Жан-Полем – 61).

Нетрудно увидеть, что мое понимание комического ближе всего именно к Руге. У меня также преобладает «образ», т.е. «погруженность» идеи в вещь и ее затемненность, и также происходит нейтрализация этого состояния средствами идеи. Под мастерским анализом комического как общей проблемы (107 – 137) я мог бы только подписаться

(«die Erheiterung, Wiedergeburt aus der Trübung, wiederaufblickende Schönheit, der Geistesblitz der Besinnung in den getrübten Geist, das Komische», 107).

– Четко о комическом – у Гeгеля (Ästh., III, 535 – 537).

67.

Кант. Кр. силы сужд.

68. Кант о наивном

Кант пишет («Критика способн. сужд.», пер. Н.Μ. Соколова, стр. 213): наивность есть

«взрыв изначала естественной для человечества искренности против искусства притворяться, ставшего для людей как бы второю природою. Смеются над простотою, которая еще не умеет притворяться, и в то же время наслаждаются красотой природы, которая идет наперекор этому искусству. Ожидали будничных привычек и искусственного, рассчитанного на изящную внешность выражения, – и вдруг это сама неиспорченная, невинная природа, которую не ожидали здесь встретить, и которую тот, кто ее увидел, и не хотел разоблачать. Именно то, что прекрасная, но лживая внешность, которая в нашем суждении имеет такое большое значение, здесь превращается в ничто, так что как будто бы притворщик в нас самих обнажается, – и возбуждает движение души по двум противоположным друг другу направлениям, что в то же время благодетельно потрясает наше тело. Но то, что нечто, что бесконечно лучше, чем все усвоенные привычки, именно искренность образа мышления (по крайней мере задатки к этому), еще не совсем погасло в человеческой природе, примешивает серьезность и высокое уважение к этой игре способности суждения. Но так как это явление проглядывает на свет Божий только на короткое время и скоро снова окутывается покрывалами искусства притворяться, то к этому вместе с тем примешивается и сожаление, трогательное и нежное, которое, как в игре, вполне может соединяться с добросердечным смехом и обыкновенно действительно с ним соединяется, а вместе с тем тому, кто дает для этого повод, обыкновенно прощают его смущение, объясняя его тем, что он еще не совсем вышколен по-людски. Поэтому искусство быть наивным есть противоречие; но представить наивность в вымышленном лице вполне возможно, и это прекрасное, хотя и редкое искусство. С наивностью нельзя смешивать чистосердечную простоту, которую природа