День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Игнашка ерзал на табуретке и хватался за голову.

5

Когда в глазах Вихрастого Игнашки от страха раздвоилась десятилинейная лампа с коптящим язычком пламени и он, беспрестанно ерзая на скрипучей табуретке, заплетающимся языком клял напропалую Чернявского, – сам Чернявский чувствовал себя куда хуже Игнашки. Если Игнашка мог сослаться на верховодство Чернявского и Редькина, на свою тупость, глупость и природную недоразвитость, то Чернявский в затянувшейся вечерней беседе с Григорием Муравьевым не мог никого поставить вместо себя; за все дела поискового отряда он должен был держать ответ сам.

В геологоуправлении отчет его приняли и одобрили, так что по всем статьям закона он с доблестью выполнил возложенную на него миссию контрольной поисковой экспедиции в районе Приречья, но вот здесь, в багровой комнате Григория, ему предстояло отчитаться перед собственной совестью, а совесть была нечиста, с грязцой, о чем Тихон Павлович не признался бы и в день страшного суда.

Григорий вывалил на стол множество документов по Приречью, которые он с добросовестностью неутомимого землепроходца раздобыл в разных местах геологических архивов и у частных лиц, побывавших в Приречье. Тут были записки обстоятельного Мессершмидта, с его дневниками и собственными зарисовками Приангарья и енисейской Стрелки, со знаменитым камнем возле Мотыгиной; записки Юскова, Дробынина, Сергея Обручева, – весь этот материал, перетряхиваемый руками Григория, давил на Тихона Павловича, как непосильный вьюк на осла. Тихон Павлович попросту взмок, скис, тупо тараща взгляд на стол Муравьева, багровея своей толстой, бычьей шеей и таким же толстым лицом. Он не знал, куда засунуть свои здоровые, жилистые лапищи. Он робел и терялся под сверлящим взглядом Григория, проникающим до глубины его сознания. Казалось, Муравьев выворотил наружу всю его сердцевину, безжалостно разворошил ее, словно петух навозную кучу. «Раздолбает он меня», – туго ворочалась неприятная дума у Тихона Павловича.

Замер последний звук удара медного молоточка в настенных часах. Тихон Павлович очнулся и поднял взгляд на часы: было одиннадцать вечера. Три часа вытягивает из него душу настырный Муравьев, скоро ли кончит? Тихон Павлович взмок, расслаб, будто Муравьев истоптал его своими хромовыми сапогами.

Григорий торопливо ходил по комнате – девять шагов в один конец и девять – в обратную сторону, – нервный, подтянутый, стройный и суровый парень, словно матушка-природа вылепила его из одних сухожилий, не оделив ни единым куском сала. Тихон Павлович прислушивается к скрипу сапог Муравьева, видит всю его поджарую фигуру, насыщенную энергией, а на голову не взглядывает: стыдно.

Григорий прикурил толстую папиросу и тут же бросил ее в пепельницу, круто обернувшись к Чернявскому.

– Вижу. Все вижу, – глухо проговорил он.

Тихон Павлович вздрогнул на стуле и выпрямился, рукою умяв под ремень свой выпирающий сальный живот.

– Видишь? Что видишь? – переспросил.

– Тебя вижу, всего напролет, насквозь. Отчет ты сочинил по ложным данным Редькина. Сам ты трудным поискам предпочел какую-нибудь новую любовную утеху. Точно! Это вытекает из твоей природы беспечного человека. Да, так оно и было. Уверен. «Куда ни везло, лишь бы ехало!» – вот твой девиз, Тихон Павлович. Печальный и постыдный факт для искателей. Зачем ты стал геологом, спрашиваю? Тебе бы быть кладовщиком или, там, заведующим продуктовым складом. А геология – трудная штука; не каждому по зубам. Тут нужна энергия, мысль, наука точная и определенная; любовь к делу до самоотречения, если угодно. Геологи – не донжуаны, а искатели. На брюхе в геологии далеко не уползешь – пуп сотрешь, Тихон Павлович. И не в постелях ищут минералы, а в горах, в трудных переходах.

– Ты мне не указывай, где искать и как искать. Я и сам с усам, – усмехнулся Чернявский, подобрав ноги, словно собирался прыгнуть, – А насчет постелей, скажу тебе, где уж нам там, где впору вам! Мы люди проще – довольствуемся малым, хлебным, земным. На ржанушке пробиваемся. А вы точно птица высокого полета! Такому, как ты, подай ароматную дичинку: художниц там, инженерш, вышивальщиц. Баки забивать умеешь, точно!

Язвительная усмешка тронула толстые губы Чернявского, когда он, метнув взгляд на стены, задержал на секунду свое изобличающее внимание на портрете Ломоносова, на «Факельщицах искания», перемещенных с простенка над столом на внутреннюю стену. Знаю, мол, происхождение всех этих картин и этюдов!

– Ты не на стены смотри, а себе в душу!

Звенящий, обвиняющий голос Муравьева точно бичом опоясал Тихона Павловича. Он выпрямился и, шумно переводя дыхание, поднялся во весь свой рост – чуть не на голову ниже Муравьева, но в два раза толще, солиднее.

– В душу? Нет, это тебе придется выложить душу на стол в определенном месте, – выдохнул Тихон, сузив заплывшие жиром глаза.

– В каком месте? – насторожился Муравьев.

– В каком? Там узнаешь, не торопись, – осклабился Чернявский, воинственно выпятив свою мощную грудь. Заложив руки за спину, под полы поношенного, полосатого пиджака, с торчащим во все стороны хохолком светло-русых вьющихся волос на темени, он смахивал на задиристого петуха, изрядно потрепанного в битве со своими соплеменниками. Таким он и показался Муравьеву, не принявшему всерьез ни его воинственной позы, ни его угроз об «определенном месте», где Муравьеву предстояло выложить собственную душу на чей-то стол.

– Петух! – снисходительно заметил Григорий, покачивая головой. – Но скажи, как ты мог пойти на такое грязненькое дело, как подложный отчет? Или с «кем поведешься, от того и наберешься»? Не Редькин ли опеленал тебя золотыми бонами, которые он скупил там на северных приисках у рабочих за бесценок, а теперь спекулирует ими? Вижу: дело ваше грязное, Чернявский!

– Видишь? – подобрался Чернявский, пригнув бычью голову. – Не много ли ты видишь, а? Может, видишь со мною мои сны? Вчера мне, например, приснились две необыкновенные рыжие коровы. Подошли, понюхали и замычали, вот так же, как сейчас та мычишь.

– Коровы? Ты, наверное, обознался! Были не коровы, а свиньи.

– Полегче, Муравьев. Полегче! – взвизгнул Чернявский, раздувая полы пиджака. – Говорю: полегче! Как бы не поломал ребра на поворотах. Значит, ты меня подозреваешь в сочинительстве? Интересненький вопрос, побей меня гром. Но… авторитетец у тебя, Григорий Митрофанович, под… подмоченный, ха-ха-ха, – разразился Чернявский неестественным хохотом. Нервная спазма словно когтями кошки впилась в его горло, стесняя дыхание. – Ты меня не переделаешь в быка, нет! А вот кто хотел свернуть разведку на Талгате, кто запорол разведку на Саянах – народ скажет, Григорий Митрофанович! А на Талгате – ценнейший металл, да платина со спутниками, да кобальт. Или ты думаешь, что тебе все сойдет? Ошибаешься, Муравьев! Ты, ты знаешь, кто ты такой?

Чернявский мгновение помолчал, сузив глаза и шумно втягивая в себя воздух через