Восприятие мира у детей - Жан Пиаже

ребенка впечатляет зрелище городского хозяйства (хотя от Женевы до сельской местности рукой подать, и нашим школьникам хорошо знакомы поля и даже горы). Озера и реки обустроены набережными, драги чистят речное русло, с берега видны сточные трубы и т. д. И почему бы отсюда не заключить, что природа – дело рук человеческих?

Но с таким толкованием можно поспорить, ведь ничто не заставляет ребенка замечать лишь факторы, поддерживающие артификалистские объяснения. Глядя на облака, ребенок мог бы уловить признаки, склоняющие его к природному объяснению (обилие облаков, их высота, их скопление в горах, заметное из города), вместо того чтобы фиксироваться на сходстве облаков с печным дымом. Глядя на реки и озеро, ребенок мог бы заметить их размеры, нерегулярное расположение камней, неокультуренность берегов в деревнях, а не только следы человеческой деятельности и т. д. Короче говоря, ничто не вынуждает ребенка отбирать одни детали и отбрасывать другие. Такая избирательность кажется следствием интереса к искусственному, а потому трудно оспорить ее спонтанность.

Можно ли предположить, что детская склонность к артификализму всецело является продуктом религиозного воспитания? Такая гипотеза не выдерживает критики. Мы видим явный артификализм у глухонемых, а также у детей, слишком маленьких для понимания и осмысления религиозного воспитания, которое они могли получить. Ведь мы ознакомились с мыслями глухонемого д'Эстреллы о происхождении небесных светил (Гл. VIII, Введ.) и о метеорологии (Гл. IX). Другой глухонемой, также упомянутый Джеймсом (loc. cit.), Баллард, вообразил, что гром – дело рук какого-то великана, и т. д. С другой стороны, мы видели вопросы детей 2–3 лет: они спрашивают, «кто сделал землю», «кто вешает ночью на небо звезды» и т. д. Очевидно, такие вопросы предшествуют религиозному воспитанию. Но даже если допустить – а это вовсе не доказано, – что все наши дети от 4 до 12 лет испытали прямое теологическое влияние Книги Бытия, у нас остаются три довода в пользу хотя бы частичной спонтанности детской тенденции к артификализму.

Прежде всего, нас поразило, что большинство детей не спешат сослаться на Бога и привлекают его, лишь когда им не найти других аргументов. Религиозное воспитание детей 4–7 лет остается в их сознании чужеродным элементом, и представления, порождаемые этим воспитанием, не обладают ни гибкостью, ни развитием убеждений, далеких от признания божественной деятельности.

Далее, даже если допустить, что детский артификализм есть расширение артификализма теологического, навязанного воспитанием, остается объяснить, почему ребенок расширяет таким образом на всё вокруг те представления, религиозное ядро которых, как мы видели, остается весьма расплывчатым, и, главным образом, почему это расширение не проявляется у разных детей по-разному, а подчиняется определенным закономерностям. Почему, к примеру, все маленькие женевцы уверены, что их город старше озера? Почему есть столь общая тенденция считать ночь черным дымом, а солнце – огнем, который произошел от печного дыма, и т. д. Будь то простым расширением определенных объяснений, полученных извне, так подобные представления должны бы заметно варьироваться от одного ребенка к другому. Однако мы этого не наблюдаем.

И наконец, вот самое важное возражение против обсуждаемой идеи: истинная религия ребенка (во всяком случае, в первые годы жизни) – это отнюдь не та религия, слишком сложная для его понимания, которую пытаются ему внушить. Как мы вскоре увидим, наши материалы полностью подтверждают идею г-на Бове, согласно которой ребенок спонтанно приписывает родителям совершенства и свойства, которые он позднее (если ему доведется получить религиозное воспитание) перенесет на Бога. Итак, в рамках нашей проблемы именно человек считается всеведущим и всемогущим, он-то и назначается изготовителем всего на свете. Поэтому мы видели, что даже возникновение неба и небесных светил приписывается человеку, а не Богу – по меньшей мере в половине случаев. Более того, когда ребенок упоминает Господа Бога (или «добрых богов», как говорили некоторые дети), он воображает человека: Бог – это «дяденька, который работает на своего начальника» (Дон), «дяденька, который деньги зарабатывает», это рабочий, «который копает землю лопатой» (или «роет заступом») и т. д. То есть либо Бог понимается как обычный человек, либо маленький ребенок начинает фантазировать, будто речь идет про волшебника или Деда Мороза.

Итак, мы не считаем возможным объяснять общность и стойкость детского артификализма исключительно давлением религиозного воспитания. Напротив, мы видим оригинальную тенденцию, свойственную детской психике и врастающую, как мы попробуем показать, очень глубоко в эмоциональную и интеллектуальную жизнь ребенка.

Но нам еще предстоит разрешить суть проблемы. Как следует трактовать убеждения, которые мы собрали и классифицировали в нашей книге? В самом ли деле они спонтанны, то есть сформулированы ребенком до нашего опроса, или же их следует считать спровоцированными и, таким образом, частично систематизированными нашим опросом?

Нам здесь следует принять наиболее простую гипотезу. А именно, что большинство детей прежде не задавали себе вопросов, которые мы им предложили. То есть убеждение, содержащееся в ответе ребенка, было спровоцировано опросом. В этом убеждении вступают в игру два элемента. С одной стороны – множество привычек и ориентаций ума опрашиваемого ребенка; с другой – определенная систематизация, порожденная нашим вопросом и желанием ребенка ответить простейшим способом. Поэтому полученные ответы не происходят просто так, напрямую из спонтанного артификализма ребенка. Чтобы выделить этот спонтанный артификализм, нужно, так сказать, препарировать ответы, отшелушить все лишнее и извлечь ядро объяснений, которых в том же виде у ребенка до нашего опроса, разу меется, не было. Эту реконструкцию мы и попытаемся совершить, хотя подход к ней требует деликатности.

Вспомним для начала, что детское мышление эгоцентрично, а потому носит промежуточный характер между аутистическим (и символическим) мышлением сновидений (или мечтаний) и мышлением логическим. Поэтому детские убеждения, как правило, непроизносимы или, во всяком случае, не произнесены вслух. И вот, даже если, наблюдая за явлениями природы, дети усваивают ряд психических привычек, они все же не формулируют никаких теорий, то есть никаких словесных объяснений в прямом смысле (впрочем, этот факт делает еще более заметной относительную однородность наших результатов). Мысль ребенка как таковая скорее образная и моторная, чем концептуальная. Она состоит в ряде установок и моторных схем, более или менее организованных психическим опытом. Но напрямую еще ничто не формулируется. И мы часто видим, проводя с ребенком небольшие физические эксперименты (например, погружая предмет и наблюдая подъем уровня воды), что законы природы он предсказывает верно, даже если словесное объяснение, на котором ребенок, как ему кажется, основывает свое предсказание, не только ложно, но и противоречит неявным принципам, определяющим его предсказание (C. P., разд. III). И потому неизменный тип ответов, наблюдаемый нами на артификалистских стадиях, предполагает у ребенка совокупность психических установок, хотя они могут сильно