Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

На закате дней Державин стал обидчивее, всё благое признавал с едкими оговорками: «Но должно по всей справедливости признать за бесценнейшее всех награждений, что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ним огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностию, которую она к прочим оказывала».

О ужас! — Державин отказывает Фелице в статусе Великой: «Коротко сказать, сия мудрая и сильная государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей чесночняк пробиться и вознестись до надлежащего величия. Но если рассуждать, что она была человек, что первый шаг ея восшествия на престол был не непорочен, то и должно было окружить себя людьми несправедливыми и угодниками ея страстей, против которых явно восставать, может быть, и опасалась, ибо они ея поддерживали. Когда же привыкла к изгибам по своим прихотям с любимцами, а особливо в последние годы князем Потёмкиным упоена была славою своих побед, то уже ни о чём другом и не думала, как только о покорении скиптру своему новых царств. Поелику же дух Державина склонен был всегда к морали, то если он и писал в похвалу торжеств ея стихи, всегда, однако, обращался аллегориею, или каким другим тонким образом к истине, а потому и не мог быть в сердце ея вовсе приятным. Но как бы то ни было, да благословенна будет память такой государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет». Финал этого рассуждения противоречит началу: если Россия при Екатерине благоденствовала — почему же не назвать её Великой? Одно ясно: к великим опасно приближаться.

Слишком близко Державин узнал ту, которую почитал идеалом. И даже надгробная песнь вышла так себе:

Россия! се Екатерина,Владычица твоя и мать!Ея вселенной половинаДуши не возмогла вмещать.Се в гробе образец царей!Рыдай… рыдай… рыдай о ней.

Через два десятилетия куда более популярными стали шаловливые стихи Пушкина о смерти Екатерины. Правда, ходили они в переделанном виде: неведомые острословы усовершенствовали поэта:

Насильно Зубову мила,Старушка дряхлая жилаПриятно, понаслышке — блудно,Писала прозой, флоты жгла,С Вольтером лучший друг былаИ умерла, садясь на судно.И с той поры в России мгла…Россия — бедная держава:С Екатериной умерлаЕкатерининская слава!

Да, Пушкин рассуждал о Екатерине легкомысленно — в этих стихах он демонстрировал остроумие, а не аналитические способности. Но и он признавал, что вместе с Екатериной умерла и слава империи.

А вот Суворов отозвался на смерть императрицы с искренней скорбью. В письме Хвостову он писал: «Сей день печальный. Я отправлял… после заутрени без собрания один в алтаре на коленях со слезами». Державин прольёт слёзы по Екатерине позже, когда страсти улягутся и станет ясно, что́ это была за императрица.

Сами похороны обернулись жутковатым спектаклем в духе русского Гамлета. Ведь Павел вместе с матерью решил похоронить и отца, скончавшегося 34 года назад…

Прошло два года, Державин иногда бывал в Царском Селе — опустелом, осиротевшем после смерти государыни. Дворцы и монументы приходили в упадок: мирская слава дряхлеет быстро! Вот тогда в его сердце шевельнулось настоящее чувство утраты — и он вспомнил о Екатерине в стихах истинно проникновенных:

Но здесь ея уж ныне нет:Померк красот волшебных свет;Всё тмой покрылось, запустело;Всё в прах упало, помертвело.От ужаса вся стынет кровь,Лишь плачет сирая Любовь.

А вообще — воспевать предыдущего монарха у нас не принято, это считалось бестактностью. Исключение делалось только для Петра Великого — как для Ленина в советской традиции. К счастью, для Державина железных правил не существовало.

РЁВ НОРДА

После воцарения Павла Петровича все ожидали возвышения Державина. Его видели одним из тех, на кого новый император может опереться. Многих это страшило: у Державина сложилось реноме человека, умеющего преследовать и карать. Сам Державин, пожалуй, видел себя первым среди равных в ареопаге советников государя — новым Вяземским, пожалуй, только более влиятельным, потому что власть екатерининского генерал-прокурора заметно сужали фавориты. Правда, Катерина Яковлевна уж несколько лет лежала в могиле. Павел относился к ней почти как к родственнице, и будь она жива, в милости императора не стоило бы и сомневаться.

И Павел поначалу оправдывал ожидания. В первый же день нового царствования Державина вызвали на высочайшую аудиенцию. Входивший в силу камердинер императора — Иван Павлович Кутайсов — оценивающе взглянул на Гаврилу Романовича: этот господин нам пригодится! Император принял Державина со взвинченным радушием, наговорил комплиментов: он ценит честность Державина, его ум и деловые качества, он предлагает ему стать правителем царского Верховного совета с дозволением являться к государю во всякое время. Державин вернулся от государя в невиданном воодушевлении: в прежние времена и должности такой не было — правитель Верховного совета. Главный советник императора! Державин возвысится над всеми вельможами — будет руководить ими, как генерал-прокурор — сенаторами. Но на следующий день вышел указ, в котором должность Державина трактовалась иначе: правитель канцелярии совета. На заседании Державин демонстративно не занял кресла правителя канцелярии, выслушивал доклады стоя. А потом напросился к государю на аудиенцию.

— Был в совете, но не знаю, что мне там делать.

— Делай то, что делал Самойлов (правитель канцелярии в екатерининские времена).

Державин помрачнел. Самойлов ничего не делал, только носил императрице протоколы заседаний… Павел вымолвил нечто неопределённое: мол, о полномочиях Державина будет особо объявлено.

Тут бы Гавриле Романовичу откланяться. Но он продолжал ворчливо разглагольствовать: «Я не знаю, сидеть ли мне в совете или стоять, кто я — присутствующий или начальник канцелярии?»

Император увидел в таком поведении признаки ненавистной дворянской вольницы. Он решил напугать старика и закричал с возмущением: «Слушайте, он почитает себя лишним в совете!» При это «глаза его, как молнии, засверкали». Крик этот предназначался вельможам, стоявшим в предбаннике кабинета, среди них выделялся Архаров, тогдашний царский любимец. А Державину император заявил в грубоватой манере: «Поди назад в сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу!» Выскочив из залы, Державин в забытьи выпалил достаточно громко, чтобы многие услыхали: «Ждите, будет от этого царя толк».