Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Горячность Державина была всем известна, не раз (не без доли кокетства) воспета им самим. Но никто не даст ответа, насколько бесхитростен был поэт, когда отпускал вожжи. Никогда нельзя забывать, что Державин — опытный картёжник, что он разработал собственную систему игры, основанную на психологическом давлении… Он научился рисковать — но рисковать умеренно, хитро. Вот и в дерзостях Державина можно разглядеть тонкий замысел: игрок иногда позволял себе дать волю ярости и демонстрировал эти проявления сильным мира сего. Он знал, что под таким натиском всесильные вельможи иногда пасуют. Строптивого, но верного слугу Отечества выгоднее держать рядом, чем превращать его в серьёзного врага. А врагов у императрицы хватало. Разве можно забыть о придворной партии Павла Петровича — гатчинского затворника? Да, Панины низвергнуты, но угли гатчинские тлеют — придёт время, могут и вспыхнуть. Гатчина всегда представляла для великой императрицы потенциальную опасность. А Державин считался другом «русского Гамлета». Гаврила Романович предусмотрительно сохранял почтительные отношения с вечным наследником престола.

Ходасевич, пожалуй, преувеличивает силу разочарования певца Фелицы в своей героине. Скорее — после тяжких обид случались временные приступы ярости. Державин привык к падениям и взлётам, но после первого серьёзного успеха уже не считал себя неудачником — по-видимому, даже в глубине души. Он всегда помнил, что ещё недавно был нищим солдатом, которому оставалось скромно доживать свой век в казанской безвестности. А тут — пришли чины и ордена, выправилось финансовое положение, он стал собеседником государыни. Наконец, имя его было известно каждому просвещённому человеку в России. Так, что не вырубишь топором! Поэтому царскую немилость Державин воспринимал с горечью, подчас — взрывался, но в отчаяние не впадал. Разве автора оды «Бог» можно смутить переменой придворного ветра? Борьба с собственной гордыней для Державина была важнее карьеры. Если он и увлекался борьбой партий, то всегда осознавал греховность этой суеты. Греховность неизбежную.

Гаврила Романович старался следовать принципам, которые сам же провозглашал в стихах и трактатах. Елизавета Львова вспоминала один эпизод — трудно определить, к какому сенатскому расследованию он имеет отношение, это сюжет, весьма характерный для Державина:

«…Его упросили не ехать в Сенат и сказаться больным, потому что боялись правды его; долго он не мог на это согласиться, но наконец желчь его разлилась, он точно был не в состоянии ехать, лёг на диван в своём кабинете и в тоске, не зная, что делать, не будучи в состоянии ничем заняться, велел позвать к себе Прасковью Михайловну Бакунину, которая в девушках у дяди жила, и просил её, чтобы успокоить его тоску, почитать ему вслух что-нибудь из его сочинений. Она взяла первую оду, что попалась ей в руки, „Вельможа“ и стала читать, но как выговорила стихи:

Змеёй пред троном не сгибаться,Стоять и правду говорить, —

Державин вдруг вскочил с дивана, схватил себя за последние свои волосы, закричав: „Что написал я и что делаю сегодня? Подлец!“ Не выдержал больше, оделся и, к удивлению всего Сената, явился — не знаю наверное, как говорил, но поручиться можно, что душою не покривил».

И такой оригинал сделал завидную административную карьеру! Факт удивительный, делающий честь и Екатерине, и Павлу.

Без колебаний Державин сочинял стихи на рождения и крещения внуков императрицы. Благословить младенца — святое дело. Краткую оду «На крещение великого князя Николая Павловича» (1796) считали одним из пророчеств Державина:

…Родителям по крови,По сану — исполин;По благости, любови,Полсвета властелин:Он будет, будет славен,Душой Екатерине равен.

Во времена Павла эта аттестация воспринималась как дерзость: у императора сложилось нелестное мнение о душе покойной императрицы. Когда «умолк рёв Норда сиповатый», отпали запреты на восхваления Екатерины, но об этих стихах никто не вспоминал. Потом не стало Державина, а ещё спустя десятилетие скончался в Таганроге царь Александр Павлович. Вот уж тогда, после коронации Николая Павловича, многим вспомнилось, что Державин обещал ему высокую будущность, когда мало кто видел в очередном (не старшем!) внуке императрицы будущего государя… Даже Белинский скрепя сердце отдал должное этому «пророчеству Державина»: все 30 лет правления Николая I это стихотворение считалось одним из главных в наследии Державина.

Державин преподнёс эти стихи миру и правящей династии в июле — и даже не назвал по имени счастливого отца, Павла Петровича… А осенью мир перевернулся.

Это случилось 6 ноября 1796 года. Скончалась пожилая женщина, пришёл конец эпохе, которую назовут блистательной, героической. «…Встала поутру в 7-м часу здорова, занималась писанием продолжения „Записок касательно российской истории“, напилась кофею, обмакнула перо в чернильницу и, не дописав начатого речения, встала, пошла по позыву естественной нужды в отдалённую камеру и там от эпилептического удара скончалась», — напишет Державин в воспоминаниях.

Он явился поклониться ей на следующий день после смерти, со слезами облобызал тело.

Впрочем, Державин получил известие о смерти Фелицы, когда его влюблённость в «богоподобную» поугасла. Державин к тому времени, конечно, не превратился в противника императрицы, но прежняя пылкая любовь испарилась, это бесспорно. В «Записках» он с кисловатой интонацией подведёт итоги царствования Екатерины: «…отправляя беспорочно и бескорыстно все возложенные на него должности, удостоился быть при ней лично, принимать и исполнять ея повеления с довольною доверенностию; но никогда не носил отличной милости и не получал за верную свою службу какого-либо особливого награждения».

На закате дней Державин стал обидчивее, всё благое признавал с едкими оговорками: «Но должно по всей справедливости признать за бесценнейшее всех награждений, что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ним огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностию, которую она к прочим оказывала».

О ужас! — Державин отказывает Фелице в статусе Великой: «Коротко сказать, сия мудрая и сильная государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей чесночняк пробиться и вознестись до надлежащего величия. Но если рассуждать, что она была человек, что первый шаг ея восшествия на престол был не непорочен, то и должно было окружить себя людьми несправедливыми и угодниками ея страстей, против которых явно восставать, может быть, и опасалась, ибо они ея поддерживали. Когда же привыкла к изгибам по своим прихотям с любимцами, а особливо в последние годы князем Потёмкиным упоена была славою своих побед, то уже ни о чём другом и не думала, как только о покорении скиптру своему новых царств. Поелику же дух Державина склонен был всегда к морали, то если он и писал в похвалу торжеств ея стихи, всегда, однако, обращался аллегориею, или каким другим тонким образом к истине, а потому и не мог быть в сердце ея вовсе приятным. Но как бы то ни было, да благословенна будет память такой государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет». Финал этого рассуждения противоречит началу: если Россия при Екатерине благоденствовала — почему же не назвать её Великой? Одно ясно: к великим опасно приближаться.