Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Через пять минут Шольц забыл о Катарине. Он внимательно просмотрел списки гестапо, отметил пару сводок, которые были интересны для личного досье, отложил страницы на край стола. Затем перешел к хронике происшествий криминальной полиции. Здесь ничего любопытного для себя не обнаружил. Начал со сводки за прошлый день и, прочитывая целиком каждое сообщение, добрался до новогодней. Достал платок, высморкался, пощупал лоб. Сбил страницы в стопку и положил ее рядом с гестаповской, но вдруг замер. Вынул из стопки перечень происшествий за 1 января. Перечитал и снял телефонную трубку.

—Здесь Шольц. Попросите зайти ко мне гауптштурмфюрера Гутенкопфа. И принесите чашку кофе покрепче.

Зашел Гутенкопф, тучный, с усами à la фюрер и выпирающим зобом, наводящим на мысль о базедовой болезни. Шольц выложил перед ним новогоднюю сводку.

—Что это?

—Что? — не понял Гутенкопф.

Шольц ткнул пальцем в бумагу:

—Вот это.

—А что? — Гутенкопф уткнулся в сводку. — Не понимаю. Рядовое убийство.

—Рядовое?

—А что? — Он вновь пробежал глазами текст. — Я, конечно, понимаю: швейцарец и всё такое прочее. Но его же не ограбили, ничего. Просто пристрелили. Банальный висяк. У них знаешь, сколько сейчас такого добра? Век не разгрести.

—Поэтому они сразу списали дело в архив? А у нас никто и не дернулся!

—Послушай, это дело крипо. Списали — значит, были основания. Нам что за дело? Мы сами тут зашиваемся. Да и потом, была бы охота копаться в чужом дерьме.

Шольц сокрушенно мотнул головой и, не глядя на Гутенкопфа, неожиданно жестко отчеканил:

—Свяжись с крипо. Документы — мне на стол. Досье, всё, что имеется: кто? чем занимался? когда приехал? зачем? с кем встречался? где жил? Все контакты — по дням, по часам, гаупт-штурмфюрер. По минутам. Досконально! Быстренько! И еще: как получилось, что следствие по этому делу поручено именно Вилли Гесслицу?

Изумленный Гутенкопф пожал плечами:

—Да хрен его знает.

Выходя из кабинета Шольца, он едва не сбил с ног унтершарфюрера с подносом.

Кофе показался Шольцу недостаточно крепким. Впрочем, он всегда казался ему таким. Оставалось радоваться, что хотя бы не из цикория, как повсеместно; гестапо снабжалось пока еще по высшей категории — во всяком случае, центральный аппарат. Потягивая горячий напиток, Шольц пытался проанализировать цепочку: ядерный физик — Цюрих — Хартман — Берлин — Гесслиц — урановая программа рейха.

Цюрих,

5 января

– Mожно хотя бы один день обойтись без алкоголя?

— Кружка пива, мамочка. Какой же это алкоголь?

—Третья кружка — не алкоголь?

—Необразованная ты женщина. Пиво — оно как вода: выпил — и сразу удалил. Ничего не задерживается.

—За дуру меня держишь? Идем домой.

—Хочешь, чтобы я бросил тут пиво? Два франка, между прочим.

—Ладно, допивай и пойдем.

Кельнер подмигнул Хартману и украдкой кивнул в сторону пары за столом: дородной, плечистой дамы с чрезмерно напудренным лицом и, точно в противоположность ей, щуплого, облезлого мужчины в заношенном рабочем комбинезоне.

—И так каждый день, — тихо сказал кельнер. — А потом вместе надираются. Баварцы. Сбежали в начале войны. Так и болтаются без дела.

Хартман бросил на них равнодушный взгляд. Он сидел за барной стойкой в облаке табачного дыма и задумчиво покручивал перед собой бокал с коньяком, который даже не пригубил, только нюхал время от времени. В этот кабачок он заглядывал довольно часто, здесь его знали.

В последнее время Хартман испытывал приступы чудовищной усталости на грани апатии, ему стоило немалых усилий воли, чтобы удерживать себя в форме. В такие минуты он старался хоть ненадолго оказаться там, где легкость общения не обязывала ни к чему другому, кроме лишней рюмки коньяка.

О гибели Леве он узнал днем. Москва спрашивала, кто мог знать или даже просто догадываться о контактах Хартмана с физиком, и предупреждала о возможной опасности со стороны третьей силы, о которой Хартману предложено было делать выводы самостоятельно. Поскольку речь шла об урановой программе рейха, Центр обозначил крайнюю заинтересованность в продолжении работы, однако, если угроза окажется реальной, не возражал против выхода из игры. В любом случае финальное решение оставалось за самим Хартманом.

Кельнер сделал звук радио погромче. Передавали «Swinging on a star». Бинг Кросби мягким тенором воспевал добродетель во всех ее проявлениях. «Герои, — мрачно подумал Хартман. — Уже не боятся слушать американцев». Последние полгода швейцарцы осмелели. Запахло поражением рейха, и немцам закрыли транзит военных грузов через территорию страны, хотя вагоны с трофейным золотом по-прежнему беспрепятственно преодолевали границу, оседая на теневых счетах филиалов второстепенных банков.

Хартман загасил окурок и сразу достал из пачки новую сигарету. Навалившаяся на сердце тяжесть мешала сосредоточиться. Эрик Леве был человек, который ему поверил… Что будет с его женой Лорой, когда она узнает?.. Он представил ее — маленькую, смешливую, с голубой сединой, лебединой шеей и осанкой бывшей балерины, всегда подчеркнуто элегантную, страстную поклонницу итальянской оперы.

Познакомились они не случайно. На него указали из Центра. Профессор Леве был известен как видный сотрудник группы Гана-Штрассмана периода открытия расщепления урана. В 40-м по приглашению Цюрихского университета он уехал из Германии читать лекции да так и остался в Швейцарии, оформив лицензию на преподавательскую деятельность. При этом, как стало известно, профессор не терял связи с коллегами в рейхе. И как раз именно с теми, которые были задействованы в урановой программе. Он по-прежнему оставался гражданином Германии, поэтому переписка, хоть и перлюстрировалась, со стороны СД не пресекалась.

Хартман завязал знакомство с четой Леве на «Риголетто» в Цюрихской опере, в антракте разговорившись о противоречиях итальянской и австрийской музыкальных школ. Суждения его были парадоксальны и забавны, что понравилось Лоре. Довольно долго искал он подход к профессору, обожавшему античность и средневековую архитектуру, но не особенно воодушевленному познаниями Хартмана в этих вопросах. Доверие установилось позже. Неожиданно они сошлись на любви к скачкам и вообще к лошадям. Оказалось, что внешне неуклюжий Леве умел сидеть в седле, в Германии у него даже была своя конюшня в три рысака, с которыми он расстался с болью в сердце. На ипподроме Дильсдорф время от времени проходили местного значения скачки, а у Хартмана, по счастью, нашлись знакомые жокеи. Достаточно было пригласить Леве на конную прогулку, чтобы зерна дружбы дали первые ростки.

Постепенно между ними установились искренние отношения. В разговорах Хартман все чаще ненавязчиво обозначал негативное отношение к режиму Гитлера. Поначалу Леве избегал подобных тем, но