Чёрная сабля - Яцек Комуда

слуги, то благодаря палюху мгновенно переходил от защиты к ударам от локтя и запястья.

Яцека Дыдыньского, сына стольника саноцкого, называли в Саноцкой земле Яцеком из Яцеков, ибо не знали лучшего мастера сабли, чем он. Дыдыньский занимался ремеслом столь же почтенным, сколь и полезным. Он был заездником, и эта профессия обеспечивала ему уважение во всём уезде.

Яцек из Яцеков был мастером в организации «заездов». Если кто-то из шляхтичей намеревался силой исполнить судебный приговор, защититься от нападения соседа или захватить чужие владения, достаточно было дать знать Дыдыньскому, и пан Яцек быстро являлся по вызову с вооружённой свитой. Дыдыньский был человеком чести и никогда не нарушал данного слова, никогда не предавал работодателя. «Полагайся на Дыдыньского, как на Завишу», – говорили в корчмах Санока. «Дыдыньского на вас надо!» – кричал в гневе сутяга, разрывая в клочья судебную повестку, которую только что прислал ему родственник или сосед-помеха. «Ещё вас Дыдыньский научит!» – предупреждал мелкопоместный шляхтич, выселяемый из имения могущественным магнатом.

Неудивительно, что Янкель задрожал при виде столь знаменитой персоны. Тем временем Яцек из Яцеков подошёл к стойке и пристально посмотрел на еврея зеленоватыми глазами. Еврей мигом наполнил лучший кубок билгорайским пивом. Дыдыньский взял его, отпил немного, а затем отставил.

– А что же это ясновельможный пан изволит? – начал Янкель. – Чем это я, простой еврей, могу услужить вашей милости?

– Хотел бы я с тобой поговорить, Янкель, – улыбнулся Дыдыньский. – А как ты думаешь, о чём могут беседовать еврей и шляхтич? Об аренде? О деньгах? О займе и ростовщических процентах? О красоте девушек в Лютовисках? Признаюсь, я уже проверил – они красивы. Прости, но я выберу другую тему. Например, почтенный Янкель, был ли в твоей корчме недавно какой-нибудь знатный шляхтич? И не звали ли его, случайно, Бялоскурским?

Еврей огляделся вокруг, ища поддержки.

– Если бы я всё знал, то я бы, ой-вей, раввином бы стал. Ну, я скажу, всё скажу. Был тут ясновельможный пан Бялоскурский. И он с другим шляхтичем уехал. А я не знаю, кто это был. Потому что я нос не сую между дверей. Потому что мне нет дела до дел великих панов. Потому что я только чтобы деньги брать. Хорошие деньги. Талер, червонец, голландский талер, серебряный грош. А уж тернаров и обрезанных шелягов не беру. Потому что видите, пан шляхтич, одни хорошие деньги делают другие хорошие деньги. А когда вместе две денежки, то из них делается третья.

– Вот и мне как раз о деньгах речь. – Дыдыньский положил на стойку кошель величиной со сноп пшеницы. – Эта калита вот-вот не лопнет. Пора ей облегчиться и в другой карман золото пересыпать.

– Ой-вей, я это вижу, – сказал Янкель с грустью, и даже слезинка появилась у него в глазу. – Но я ничего посоветовать не могу. Я ничего не знаю. И – скажу больше – я не хочу ничего знать.

– Жаль. – Дыдыньский не выглядел разочарованным. – А может, помнишь, кем был тот шляхтич, что уехал с Бялоскурским?

– Молодой панич, бедно одетый. Я его никогда не видел.

– Дыдыньский прикрыл глаза. А потом весело улыбнулся, отставил недопитое пиво и бросил на стойку серебряный грош.

– Прощай, Янкель.

Шляхтич быстро направился к двери. Он шёл, позвякивая шпорами, постукивая железными подковками сапог о деревянные, нестроганые доски пола.

– Пан Дыдыньский!

Яцек остановился. Он хорошо знал, кто его окликнул. Едва войдя в корчму, он сразу заметил среди гостей знакомую рожу.

С лавки у стены встал огромный шляхтич в малиновом жупане. У незнакомца не было левого глаза – он закрывал глазницу кожаной повязкой. Когда он шёл к Дыдыньскому, доски глухо гудели под его тяжестью. У шляхтича не было правой ноги – под коленом она заканчивалась деревянной култышкой. Для равновесия мужчина опирался на длинный бердыш. Когда он шёл, посетители в корчме уступали ему дорогу. Достаточно было взглянуть на его безобразную рожу, украшенную шрамами, на усищи и короткую чёрную бороду, чтобы убедиться, что это был не первый встречный шляхтич из захолустья. Его товарищи – усатые рубаки с высоко выбритыми чубами, исподлобья смотрели на Дыдыньского.

Огромный шляхтич положил свою громадную ладонь на плечо пана Яцека. Медленно, но решительно развернул его к себе. Однако Дыдыньский не схватился за саблю.

– Турки мне глаз выбили, – сказал безногий шляхтич, – так что я плохо вижу. Но ты, пан Дыдыньский, не слепой! Неужто меня так легко не заметить, пан-братец? Разве я совсем незаметен?

– Здравствуйте, пан Кулас.

– А куда это путь держишь? В бордель? В корчму? – спрашивал Якуб Хулевич, известный во всей Саноцкой земле как Кулас, что значит «Костыль» или «Хромой».

– Неважно. Но уверяю вас, что нам не по пути.

– Жаль, пан-братец, ведь в той службе, где я состою, высоко можно подняться.

– Полагаю, что даже слишком высоко.

– Мой господин, староста зыгвульский, зол на тебя, пан Яцек, – сказал Кулас. – Печалится он и меланхолия его одолевает, что ты отказался ему служить и к Корняктам примкнул, к его заклятым врагам.

– Eques polonus sum. Я свободен и служу тому, кому пожелаю!

– И что ты нашей компанией пренебрег, – продолжал Кулас чуть громче. – Что, мы для тебя дурно пахнем, пан Дыдыньский? А может, тебе не по нраву наш мед и пиво?

– Коли не по нраву, то горло перережем, – захохотал Паментовский, один из приспешников Куласа, известный во всем Русском воеводстве забияка, приговоренный к изгнанию за налёт, убийство двух шляхтичей и участие в рокоше воеводы Зебжидовского.

– Пан Дыдыньский уже к дворцам привык, – сказал он. – И к тому, чтобы девок в белоснежной постели ублажать. И манеры у него уже господские, а не наши, простые, шляхетские.

– У него уже французская болезнь на лице проступает, – пискляво произнес маленький и худой Писарский, сверля Дыдыньского гноящимися глазками. – Это от содомии с иноземцами.

Кулас одним взмахом руки утихомирил и этого приспешника.

– У меня к тебе два дела, пан-брат. Primo, пан староста зыгвульский велел тебе передать, пан Дыдыньский, чтобы ты ему в замке в Ланьцуте и во владениях на глаза не показывался. Потому как если он тебя увидит, то его снова меланхолия настигнет. Меланхолия – страшный недуг. А меланхолию старосты ничто лучше не исцелит, чем весть о том, что некий молодой панок