Чёрная сабля - Яцек Комуда

манер. Куда им до салонов, куда им до Европы! Скажу больше – эти простаки не только не признают графских титулов, но и имеют скверный и ужасный обычай, совершенно недостойный и невиданный во Франции или в Италии. А именно – жестоко бьют по корчмам всяких щёголей, графов, кавалеров и прочих галантов, а также содомитов.

– Что я слышу?!

– Мне ужасно жаль пана графа. Потому что через минуту пан граф будет избит, оскорблён и унижен таким выскочкой и простаком, как я. Ваша графская милость потеряет зубы, пальцы и голову разобьёт, не говоря уже о побитой сифилитической роже вашей милости!

Маленькие глазки Зеноби Фабиана Эйсымонта-Роникера сузились ещё больше и стали очень, очень злыми. Пан граф схватился своей костлявой рукой за рукоять графской рапиры, желая в праведном гневе наказать мерзавца и выскочку. Увы, не успел. Прежде чем он вытащил из ножен длинное лезвие, Гинтовт с размаху рубанул его по макушке, лбу, носу и половине графской физиономии.

– Sacrebleu! – тонко пискнул Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер и по-графски повалился навзничь. Потом всё завертелось.

– Бей! Убивай! – гаркнул старший Рытаровский. Братья схватились за сабли, бросились на юношу, их слуга опустил пистолеты и выпалил из обоих стволов, но Гинтовт снова оказался проворнее. Он нырнул под кривым лезвием, перепрыгнул через опрокидывающуюся лавку. Пули пролетели мимо него, просвистели рядом с Бялоскурским. Одна попала в икону Николая Чудотворца, висевшую на стене за изгнанником и загаженную мухами, а другая... Ивашко повезло меньше. Заинтересованный затянувшейся тишиной, он высунул голову из-под стола и получил прямо в плечо; он даже не охнул, только сполз на пол, залитый кровью. В корчме поднялся шум, раздались крики, вопли. Крестьяне бросились к дверям, а Ондрашкевич, привыкший к ссорам и потасовкам, предусмотрительно спрятался под стойку.

Гинтовт растолкал Рытаровских, бросился к слуге, всё ещё державшему дымящиеся пистолеты. Тот отбросил их, схватился за саблю, но молодой шляхтич проскользнул мимо него, на ходу полоснув концом баторовки по животу и боку. Слуга закричал и рухнул на пол, воя и крича, удерживая вываливающиеся внутренности, а его кровь потекла на белые, вычищенные доски пола.

Рытаровские набросились на Гинтовта с двух сторон. Старший рубанул плашмя, с полуоборота по кисти, младший с размаху, прямо в голову и шею!

Гинтовт со звоном парировал клинок младшего из братьев, крутанулся на месте и чудом, почти дьявольским трюком, увернулся от сабли старшего. Уклоняясь от лезвия, он наклонил голову, его колпак съехал, и из-под подвёрнутого края на плечо юноши выпала длинная, тяжёлая чёрная коса...

Выпрыгивая вперёд, Гинтовт рубанул в сторону баторовкой, разрубив правое плечо младшему Рытаровскому. Шляхтич даже не поморщился. Только закричал и бросился в погоню за юношей.

Старший из братьев – более тяжёлый и выращенный на пиве – не успел остановить саблю. Промахнувшись мимо Гинтовта, он перерубил цепь деревянного подсвечника, низко свисавшего с потолка. Доска с огарками свечей с гулким стуком упала на пол, загрохотав по доскам. Братья бросились в погоню за убегающим. Юноша как молния вскочил на лавку, затем на стол, сбросил с него кружки и миски, а потом, падая на колени, чтобы уйти от удара младшего Рытаровского, ударил быстро, как змея. Лезвие баторовки обманным движением миновало блестящий, зазубренный клинок и располосовало бок Фабиана. Шляхтич споткнулся, упал на лавку, рухнул как срубленный дуб, застонал от боли, сдерживая обильно текущую кровь.

Ахаций бросился к Гинтовту, рыча от ярости сквозь стиснутые зубы. Они сошлись в центре корчмы, среди перевёрнутых лавок. Рубились широкими взмахами сабель. Рытаровский рубанул наотмашь, Гинтовт парировал в грудь, Ахаций в кисть, а молодой шляхтич отскочил и нанёс коварный удар крестом, справа и вверх. Сабли задрожали, зазвенели. Корчмарь из-за стойки и несколько смелых крестьян, выглядывающих из-за окон, наблюдали за схваткой панов.

Рубя, отскакивая и защищаясь от ударов, Гинтовт вывел Рытаровского на середину комнаты, а затем перестал наносить удары и перешёл в глухую оборону. Ахаций удвоил усилия, бил словно молотом по наковальне, напирал на юношу, и тогда...

Одним быстрым движением Гинтовт пнул лежащую на земле лавку и подсунул её под ноги Рытаровскому. Шляхтич споткнулся, замахал руками в воздухе, а затем, когда враг напал на него сбоку, упал на колени, прошаркал по доскам до стола... Он хотел ещё вскочить, но было уже поздно. Гинтовт рубанул его сзади, рассекая колпак, перо, брошку с висюлькой-трясенем и бритую голову... Рытаровский только вскрикнул и упал бездыханным на доски.

Гинтовт остановился посреди комнаты, тяжело дыша, мокрый от пота. Колпачок съехал с его головы, обнажая вороные волосы, связанные в тяжёлую длинную косу, спадающую ниже пояса. Во время боя расстегнулись и лопнули пуговицы жупана, открывая лебединую шею и два гладких, круто поднимающихся холмика, ранее стянутых и сжатых под слоями ткани. Именно они заставили пана Бялоскурского не уйти из корчмы, не пытаться пробиться к двери или развязать путы, а только сидеть на лавке, вглядываясь в пару прелестей, лишь малая часть которых выглянула на свет. Но даже этот маленький кусочек округлостей позволял догадываться, как они выглядят, когда не стянуты тесно скроенным жупаном.

Девушка лишь через мгновение осознала, что Бялоскурский смотрит на неё хищным взглядом. Она быстро прикрыла прелести и прыгнула к столу, за которым раньше сидела вместе с крестьянами. Шляхтич недоверчиво покачал головой.

– Вашмилость, – сказал он голосом, в котором звучало чистое восхищение, – неужели вы демон, дьявольская суккуба, посланная искушать праведных рыцарей?

– Я дьяволица, – рассмеялась панна Гинтовт. – Однако боюсь, что вам не суждено отведать моих прелестей. Единственная любовница, пан Бялоскурский, которая вас ждёт, худа и костлява. Но зато ловко машет косой. Любите ли вы таких?

– Складный из вашмилости гайдучок, тьфу, что я говорю, челядничек из лучшей хоругви! Не думаете ли вы сделать небольшой крюк? Я был бы очень рад приветствовать вас в моей роте.

Она взглянула на Бялоскурского из-под прищуренных век и взвесила в руке окровавленную саблю.

– Дедушка говаривал, что коли конь – то турок, коли мужик – то мазурек, коли шапка – то магерка, а коли сабля – то венгерка, – сказала она, вытирая баторовку о полу жупана младшего Рытаровского. – Так что, ваша милость, не отклоняйтесь от темы, а читайте молитвы, ибо Перемышль уже близко.

– А как ваше имя, панна?

– Для вас пусть я буду Евфросиньей.

– Красивое имя.

– Слишком красивое для тебя, пан Бялоскурский.

– Итак, панна Евфросинья, три тысячи.

– Что такое?

– Три