Избранные стихотворения - Альфред Хаусмен

Избранные стихотворения[1]

Секрет полишинеля

Чего только не наворотила Европа за последние двадцать пять веков в своем отношении к сексу: от обожествления гермафродитов в античные времена и бисексуальности как единственно правильной и естественной для человека возможности — до смертной казни, назначаемой лицам, всего лишь заподозренным в нетрадиционной сексуальной ориентации. Привело это, помимо миллионов трагедий, к появлению тысяч и тысяч художественных произведений, порожденных чаще всего желанием сказать одними словами то, чего нельзя сказать другими, к бесконечному утончению искусства эвфемизма.

Вот таким сплошным эвфемизмом стала поэзия и жизнь одного из величайших европейских поэтов рубежа веков — Альфреда Эдуарда Хаусмена, поэзия совершенно у нас неизвестная или известная в столь недобросовестных (за самым малым исключением) переводах, что нынешняя книга почти целиком переведена заново. В нее вошли примерно две трети поэтического наследия Хаусмена; за полвека литературной работы создал он совсем немного, издал два небольших поэтических сборника да оставил нам в наследство груду черновиков, из которых потомки с трудом собрали еще примерно столько же.

Родился будущий поэт 26 марта в Фокбери, графство Ворстершир; он был старшим из семи детей адвоката Эдварда Хаусмена и Сары Джейн Хаусмен. Его брат Лоренс (1865–1959) и сестра Клеменс (1861–1955) также стали известными писателями. Еще в школе Альфред выделяется блестящими способностями, получает поэтические премии, — но пока что это была лишь игра. Восемнадцати лет, в 1877 году, Хаусмен выигрывает открытую стипендию и поступает в Сент-Джонс Колледж Оксфордского университета, где изучает классическую филологию: одних трудов Хаусмена в этой области хватило бы для бессмертия… но это было бы бессмертие в подстрочных примечаниях, в справочных изданиях по древним литературам. Судьба распорядилась иначе, судьбой его оказалась поэзия. Забегая вперед, отметим, как именно его стихи вошли в английский язык: обычай называть свои произведения строчками из каких-нибудь известных произведений свойствен не только некоторым отечественным литераторам — англоязычные поступают так же. В Америке даже подсчитывают, чьи строчки встречаются в заглавиях чаще прочих. Оказывается, что на первом месте — Библия, на втором — Шекспир, а на третьем — Хаусмен.

Именно в университете все и случилось. В 1881 году Хаусмен неожиданно провалился на выпускных экзаменах; возможно, причиной этому послужила несчастная любовь к однокурснику, Мозесу Джексону. ВОЗМОЖНО. Современные исследователи кое-что выяснили на этот счет. Всю свою жизнь и довольно долго после смерти Хаусмен считался человеком-загадкой. Он не имел семьи, его частная жизнь оставалась закрытой для всех, даже для братьев и сестер. Неизменно мрачный тон его поэзии, постоянные мотивы смерти, самосожаления, безнадежности, неудачной любви и одиночества всегда порождали много вопросов. Подлинный смысл некоторых его вещей казался тайной за семью печатями, — не для тех, разумеется, кто умел читать между строк, ну, и для людей одной с Хаусменом ориентации, смертельно опасной в викторианском обществе, не облегчавшей жизнь и позднее. Теперь считается, что эта тайна открыта. Адресат значительной части хаусменовской лирики — его сокурсник по Оксфорду Мозес Джон Джексон, оксфордский первый призер, атлет и, видимо, просто добродушный и отзывчивый парень. Об их отношениях точно известно следующее. На четвертом году учебы в Оксфорде Хаусмен вместе с Джексоном и Альфредом Поллардом снимали пять комнат на троих в доме напротив своего колледжа. Сначала Хаусмен был одним из лучших студентов, но положение стало быстро меняться, и дело закончилось тем, что он полностью провалил все последние экзамены (Джексон и Поллард заняли на них первые места). Год Хаусмен преподавал в школе, потом вернулся в университет и с немалым трудом получил «диплом без отличия».

Всё это совпало по времени со смертельной болезнью отца Хаусмена и серьезными финансовыми трудностями в семье. Карьера рухнула, и нищета стучалась в дверь. Но через некоторое время Хаусмену удается поступить на службу в лондонское патентное бюро. В этом ему помог Джексон, работавший там же. В Лондоне Хаусмен снимал одну квартиру вместе с Мозесом и его братом. После работы он просиживал вечера в библиотеке Британского музея, готовя свои первые научные работы, которые вскоре обеспечили ему известность и место в лондонском университете. В 1887 году Мозес Джексон сообщает Хаусмену о своей женитьбе и о предстоящем отъезде в Индию. Принято считать, что именно это потрясение и вызвало к жизни истинный свет в поэзии Хаусмена. Английские историки литературы не ограничились установлением этого факта и продвинулись весьма далеко в изучении частной жизни Хаусмена после 1887 года. Скажем здесь только, что известное и в России (после перевода, сделанного С. Маршаком, кстати, сильно исказившим оригинал) стихотворение Хаусмена «Oh who is that young sinner» описывает атмосферу в Англии во время процесса Оскара Уайльда, которая не могла не подействовать на Хаусмена самым тяжелым образом. Трудно сказать, насколько сочувствовал Хаусмен лично Уайльду. Но в этом стихотворении парня ведут в тюрьму всего лишь за то, что он — рыжий. Эвфемизм: рыжий — значит ирландец. Ирландцем Уайльд, конечно, был, но вели его в тюрьму не за это и не это объединяло его с Хаусменом. И такова была эпоха, что стихотворение в прижизненные сборники Хаусмена не попало, да и не могло попасть, скорее всего. Даже другой выдающийся поэт, лощеный денди, французский граф Робер де Монтескью-Фезансак (1855–1921) за всю жизнь так и не рискнул признаться в своей «ориентации», хотя во Франции это ему ничем особо не грозило. Но если граф, прямой потомок исторического д'Артаньяна, предпочитал помалкивать о том, что от женщин его тошнит, скромному служащему патентного бюро и филологу-античнику тем более оставалось лишь молчать, молчать и молчать.

Хаусмен был не только поэтом. Всю вторую половину своей жизни Хаусмен-ученый считался первым авторитетом в классической филологии в Европе: им изданы и прокомментированы труды многих латинских авторов, его статьи и переводы до сих пор цитируются и переиздаются (наиболее известно трехтомное кембриджское издание его научных статей, вышедшее в 1972 году). Его считают последним великим английским стилистом, его лекции и критические разборы — это классическая английская проза, ясная, точная, ироничная. Среди листьев его венка есть и такой — одно из фирменных блюд в парижском ресторане «La Tour d'Argent» (он был его частым посетителем) до сих пор носит его имя.

Но это из области анекдотической: мало ли кто придумал сыпать на лимон молотый кофе и закусывать им коньяк, мало ли почему макароны с грибами носят гордое название «макароны по-шаляпински», да и св. Бернар Клервосский уцелел в истории не только потому, что его имя дано породе собак. Прежде чем говорить о поэзии, нужно сказать о Хаусмене-филологе. Чуть ли не тридцать лет жизни (1903–1930) истратил он на очень странное дело: подготовил к печати, откомментировал и выпустил в пяти томах «Астрономику» римского поэта Марка Манилия, старшего современника Иисуса Христа. С точки зрения астрономии, возможно, этот древнейший из сохранившихся римских астрологических трактатов, безусловно, важен (издан и по-русски — М., 1993); но с точки зрения поэзии произведение это, по крылатому выражению В. Ф. Ходасевича, «ниже нуля». Хаусмен всерьез занимался Эсхилом и Ювеналом, но к филологии относился без личностных оценок и считал, что им в работе филолога вообще не место. М. Л. Гаспаров писал об этом: «Если мы представим себе науку, которая занимается тем, что переделывает свои объекты, — это будет что угодно, но не наука. Мы знаем, что совершенно избежать этого нельзя: перед нами всегда не изолированный объект, а контакт объекта с исследователем. Но задача науки — свести это к минимуму. В частности — не примешивать к исследованию оценку, к науке — критику. Не делить цветы на красивые и некрасивые. Английский филолог-классик А. Э. Хаусмен — сам очень талантливый поэт — говорил: "Если для вас Эсхил дороже Манилия — вы не настоящий филолог"».

Но такая точка зрения возможна лишь в идеале, и сам Гаспаров пишет о том, что если приходится в один день переводить безвестного, не очень талантливого баснописца давно минувших веков — и Овидия, это все-таки не одно и то же. Поэтому и Альфред Эдуард Хаусмен, оставивший нам так немного собственных стихов, все-таки не лорд Дуглас («Бози»), поэт, может быть, и одаренный, но чье имя кануло бы в Реку Времен, не будь оно связано с именем Уайльда. Хотя Дугласа и читают, и изучают, и даже переводят (увы, составителю этой книги тоже сей жребий выпал), но никому не придет в голову уравнять его поэтический дар с дарованием Хаусмена. И не потому, что вокруг — ни единого филолога. Просто «Бози» давно и хорошо издан… и пылится на той же верхней книжной полке, где стоят пять томов хаусменовского Манилия.